— Im Osten, da leuchtet eine heiliges Licht…[36] — язвительно напевает Грегор.
Неподалеку от залива Мотовского боевая группа останавливается. В ту же ночь пятнадцать человек оказываются застрелены в голову. Мы раздраженные, нервные. Наша нервозность проявляется в том, что часовые убивают трех своих.
— Психуют все больше и больше, — говорит Порта, с любопытством рассматривая пулевое отверстие в одном из тел. — Прямо между глаз.
— C'est la guerre! Но почему бы не показать русским, что мы еще здесь? — предлагает Легионер.
— Ура-а-а! Давайте пойдем, уложим нескольких русских! — убийственно усмехается Малыш, поводя автоматом.
Образована атакующая группа, командует ею финн-лесовик, один из тех, кто считает каждого живого большевика оскорблением Богу и Финляндии.
Мы бесшумно пробираемся по снегу и устраиваем засаду в километре по другую сторону залива.
Русские появляются часа через два, на скрипящих лыжах, колонной по одному, ничего не подозревая. Мы стреляем, пока в рожках не кончаются патроны.
Они валятся вперед и в стороны, будто колосья под острой косой.
Мы бросаемся к ним и берем все, что может пригодиться. Несколько человек еще живы. Ими занимается финн. Со злобной улыбкой он приставляет дуло своего оружия им к переносице и стреляет. Черепа раскалываются, как яичная скорлупа. Это солдаты из сибирских частей, в карманах у них много махорки. Вскоре воздух вокруг нас пахнет махорочным дымом. Фляжки у них наполнены водкой.
Порта полагает, что они только что получили недельный паек. Да, сегодня четверг, русским выдают водку по четвергам. Возможно, добравшись сюда, они были уже полупьяными. Этим можно объяснить отсутствие разведки и то, как опрометчиво они шли навстречу гибели.
В бумажниках у мертвых лежат фотографии родных. Мы сидим на быстро окоченевших трупах и обсуждаем снимки. Те, которые нам не нравятся, выбрасываем на полярный ветер, но снимки с невестами и молодыми женами оставляем у себя. Мужчин с фотографий вырезаем. Они только портят наши фантазии о женщинах.
Вскоре после полуночи разверзается преисподняя. Автоматическое оружие со всех сторон изрыгает смерть. Русские в длинных белых маскхалатах мчатся к нам на коротких лыжах. Даже лица их закрыты белыми масками. Кажется, что нас атакует армия призраков. Кончается атака так же быстро, как началась. Во многих местах снег обагрен немецкой и финской кровью. Раненые душераздирающе стонут, но мы так устали, что не можем вносить их в иглу, и вскоре лютый холод кладет им конец. К северу от Полярного круга смерть приходит быстро.
Боевая группа уменьшается. Гораздо больше половины ее — раненые, которых мы тащим с собой. Силы наши убывают с каждым часом. Мы начинаем бросать раненых. Они только задерживают нас. Дух товарищества, о котором поем, немного стоит для гибнущей в Заполярье боевой группы.
Многие пускают себе пулю в лоб.
Оберст наклоняется над своим адъютантом, юным лейтенантом, лежащим в снегу. Взрывом ему вырвало оба глаза. Оберcт опускает веки покойного и молча идет с бесстрастным лицом вдоль рядов стонущих солдат.
Ефрейтор-санитар Кроне, бывший военный священник, встает на колени возле лейтенанта Крауса. И ясным голосом просит Бога смилостивиться над его душой.
Оберcт останавливается и смотрит на лейтенанта Крауса, кожа которого уже приобрела пергаментный оттенок смерти. Зубы его странно торчат между лиловых губ, растянутых в собачьем рычании. «Геройская смерть не особенно красива, — с горечью думает оберст. — Нисколько не похожа на фантазии корреспондентов».
Вскоре после этого оберст собирает офицеров боевой группы. Они приходят поодиночке. Лейтенант Линц из первой роты, гауптман Бернштейн из второй, лейтенант Паулюс из третьей, обер-лейтенант Вислинг из четвертой, майор Пихль из пятой, лейтенант Хансен из шестой. Последним появляется лейтенант Шульц.
— Присядем, господа, — угрюмо говорит оберст. Окидывает взглядом их лица. Он знает, на кого можно полагаться и кто захочет плюнуть ему в лицо. — Господа, — продолжает он устало. — Я собрал вас, чтобы обсудить будущее нашей группы. Разумеется, я могу приказать то, что считаю нужным. Я командир, и вы обязаны повиноваться моим приказам. Протесты рассматриваются как мятеж и в данных обстоятельствах влекут за собой военно-полевой суд и немедленный расстрел. Так обстоят дела не только в нашей армии, но и во всех остальных.
Он делает паузу, сдувает снег со своего автомата и несколько секунд прислушивается к стонам из иглу, где уложены раненые.
— На мой взгляд, наше положение совершенно безнадежно. Боеприпасы на исходе. Силы тоже. Больше половины личного состава группы ранено. Если мы будем продолжать то, что делали, то вскоре все будем мертвы. В данных обстоятельствах я не хочу отдавать приказ, пока не обсужу с вами наше положение, но вы должны понимать, что каким бы ни было ваше мнение, окончательное решение остается за мной. Я не пытаюсь выгородить себя.
Я знаю свои обязанности и прежде всего думаю о раненых, страдающих от невыносимой боли. У многих гангрена, а у нас нет ни медикаментов, ни бинтов, ничего совершенно, чтобы помочь им. Очень сомнительно, что мы сможем прорваться к своим. Только что вернувшаяся разведгруппа доложила мне, что перед нами крупные силы сибирских пехотинцев. Кроме того, нужно помнить и о батальоне бронесаней. Если разделить боевую группу на три части, то есть небольшая возможность пробиться. — Снова делает паузу и с силой ударяет в снег прикладом автомата. — Но без раненых, это должно быть понятно!
Среди собравшихся офицеров поднимается гневный ропот.
— Господи, бросить раненых? — кричит лейтенант Шульц, самый младший из офицеров, которому забили голову этикой героизма.
— Сейчас говорю я, лейтенант Шульц! — рычит оберст, давая ему резкий отпор. — Получите возможность высказаться, когда закончу. Можно так же остаться здесь, понастроить иглу, занять круговую оборону и надеяться, что наши войска придут на выручку. Но это будет тщетной надеждой. Я думаю, штаб давным-давно списал нас.
— А как насчет полка СС? — спрашивает лейтенант Шульц с детской наивностью.
— Если у вас есть прямая связь с генералом, герр лейтенант Шульц, можете предложить ему эту идею, — язвит оберст. — Заодно и сообщите ему, где можно найти эсэсовский полк!
— В Финляндии расположена эсэсовская горная дивизия «Норд», — торжествующе говорит Шульц.
— Да, но они не знают, где мы, — раздраженно рычит оберст, — и если б даже знали, не пошли бы нам на выручку! Мы в катастрофическом положении. Приданные нам финские солдаты ночью исчезли. Они понимают, что их единственный шанс — пробиваться мелкими группами.
— Это дезертирство! — неистово кричит лейтенант Шульц.
— Ошибаетесь, — снисходительно улыбается оберст. — Финны не находятся под немецким командованием. Никто из них не присягал на верность фюреру. В десяти километрах к востоку от нас стоит батальон сибирских лыжников. Там большой излишек личного состава, очень скоро они начнут атаку и уничтожат нас. — Он задумчиво протирает монокль белоснежным платком. — Предлагаю оставить раненых здесь с несколькими добровольцами, которые будут заботиться о них. Возможно, это кажется бесчувственным, даже жестоким, но это единственный шанс для остальной группы. Остаться здесь и принимать бой — самоубийство. И как только он окончится, раненых тут же расстреляют. Раненые всегда доставляют хлопоты, особенно раненые противника. Если мы оставим их с унтер-офицером, которому будет приказано установить контакт с русскими, как только группа отойдет, возможно, русский командир не прикажет хладнокровно расстреливать пленных.
Оберcт грузно садится на снег и направляет палец на лейтенанта Шульца, обмороженное лицо которого стало теперь медно-красным.
— Теперь ваша очередь, герр лейтенант. Буду рад, если вы предложите план получше!
Внутренне бурля от ярости, юный офицер встает и смотрит на оберста с ненавистью и презрением.
— Я не слышал ничего гнуснее вашего предложения, — грубо говорит он. — Бросить раненых товарищей на милость большевиков — не только измена, но и умышленное убийство. Вы постоянно говорите о спасении группы, о прорыве, будто это имеет какой-то смысл. Вот сражаться имеет смысл! Сражаться, как сражались наши германские предки. Большинство из нас не доживет до окончательной победы, но это неважно. Лишь бы до нее дожили лучшие. Цена этой победы будет самой большой, какая только требовалась от отечества, но немцы еще тысячу лет будут чтить тех, кто ее уплатил. Вы называете себя немецким офицером. Я называю вас трусливым подлецом. До этой минуты я видел в вас благородного немецкого солдата, который исполняет свой долг, соблюдает присягу фюреру и знает, что влечет за собой эта присяга. Теперь вижу, что глубоко ошибался. Но клянусь вам, что пока могу поднять оружие, ваше гнусное предложение не будет выполнено. А если и будет, то лишь через мой труп. И обещаю принять меры, чтобы вы предстали перед трибуналом, если мы вернемся.
