Напряженность внутренней жизни Германии усилилась еще более после пасхального манифеста кайзера от 7 апреля 1917 года. В нем кайзер обещал отменить после войны трехклассное избирательное право в Пруссии, основывавшееся на размерах обложения налогом и потому предоставлявшее преимущества тем прусским гражданам, которые платили более высокие налоги, то есть имели больше имущества и доходов, что обеспечивало их преимущество в прусском ландтаге. В то же время Пруссия благодаря своему экономическому и государственно-правовому положению, а также благодаря личной унии прусского короля и германского кайзера занимала в Германии ведущее место. Это сказывалось главным образом в военной области, так как прусский военный министр, не ответственный перед рейхстагом, вершил все военные дела рейха. Отчасти именно поэтому вся Германия проявляла интерес к прусскому избирательному праву. Главное заключалось не в обещании ввести в Пруссии после войны всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право, а в том факте, что до сих пор в Пруссии действовало столь реакционное избирательное право.
В Германии возникло сильное возмущение. На одной стороне были широкие круги населения, выступавшие за демократическое избирательное право, на другой стороне — те, кто защищал старое избирательное право, недвусмысленно отдававшее предпочтение их интересам. Последние утверждали, что поднимать во время войны вопрос о прусском избирательном праве — это значит нарушить слова кайзера «Я не знаю больше партий, я знаю только немцев», что решение всех спорных внутриполитических вопросов надо отложить до окончания войны. Противники реформы прусского избирательного права принадлежали, в основном, к тем же кругам, которые выступали за войну «до победного конца» и за бесцеремонную захватническую политику. Они гордо именовали себя «имущими и образованными людьми». Одно из их главных возражений против реформы избирательного права заключалось в том, будто бы она привнесет в армию политику. Такой точки зрения придерживались очень многие, в частности, вышестоящие офицеры, хотя, казалось, они должны были понимать, что именно отсталые отношения в Пруссии мешали сплочению немецкого народа в войне. Те, кто выступал за новое, демократическое избирательное право в Пруссии, вспоминали о том, что прусский король Фридрих Вильгельм III во время освободительной войны против Наполеона, в начале 1815 года, пообещал прусскому народу конституцию — обещание, которого он под влиянием тогдашних прусских реакционеров, особенно юнкеров, не сдержал. Я придерживался тогда относительно прусского избирательного права простой точки зрения: «На войне все одинаково хороши, чтобы быть убитыми, поэтому все должны иметь одинаковые права».
Тогда, в 1917 году, я регулярно читал либеральную «Франкфуртер цейтунг», фронтовое издание которой попадало ко мне в Турцию нерегулярно, а в 1916 году почти совсем не приходило.
В общем умеренная политическая линия этой газеты производила на меня сильное впечатление, равно как и все мое отношение к войне ввиду моей молодости сильно зависело от тех или иных впечатлений. Когда я встречался с суровыми и закаленными, бывалыми солдатами-фронтовиками, то был не меньше тронут их твердостью, чем их тяжелыми переживаниями, хотя нередко и они задавали вопрос: «Когда же кончится это надувательство?» Что касается политических событий и противоречий, то я, естественно, благодаря длительному пребыванию в тыловом госпитале знал значительно больше, чем они, хотя мои впечатления не сложились в систему взглядов.
Ввиду такого, по моим представлениям, совершенно запутанного положения я, малозаметный молодой офицер, предпочитал верить Гинденбургу и Людендорфу. Правда, одно высказывание, будто бы сделанное тогда Людендорфом, сильно возмутило меня: «Когда льется кровь, чернильницы надо закрыть». Вариант этого высказывания Людендорфа я прочитал в одной газете правого направления, поставившей его в связь с часто цитировавшимся тогда положением Клаузевица, что война есть не что иное, как продолжение государственной политики иными средствами. О Клаузевице я тогда почти ничего не знал, кроме его имени и нескольких кратких положений из его книги «О войне»; знал только, что до тех пор он считался крупнейшим немецким военным теоретиком, известным не только в Германии, но и за границей. Он был, так сказать, духовным отцом военной теории, которая привела к победам в 1866 и 1870–1871 годах. Упомянутая газетная статья связывала, следовательно, высказывание Людендорфа с высказыванием Клаузевица и излагала его в том смысле, что во время войны всем должны распоряжаться не политики, а военные.
В конце 1916 года, находясь в госпитале, я прочитал роман Анри Барбюса, который произвел на меня своеобразное впечатление. Читать по-французски мне было очень трудно, так как многие страницы книги были написаны грубым, но зачастую метким языком фронтовиков. Думаю, ни одному немецкому писателю не удалось описать во время войны жизнь пехотного полувзвода в позиционной войне на тихом участке фронта и в бою так, как это сделал Барбюс. Он весьма образно показал тяготы, бедствия, разорение и смерть, которыми определялась жизнь на фронте да и в тылу. Роман глубоко взволновал меня. Из прочитанного я сделал вывод: если у французов дела так плохи, то, быть может, мы все-таки выиграем войну.
В июне 1917 года меня в качестве «годного к гарнизонной службе» наконец выписали из госпиталя с ослабленной сердечной деятельностью — результат долго державшейся высокой температуры из-за приступов малярии. Я поддерживал переписку с одним немецким майором инженерной службы, который был старшим преподавателем офицерского военно-инженерного училища близ Госполи. По его инициативе был сделан официальный запрос, могу ли я по состоянию здоровья занять место преподавателя в этом турецком военно-инженерном училище. Я согласился, ибо не хотел оставаться в запасном батальоне.
Под руководством майора Гофмана мне как преподавателю офицерского военно-инженерного училища работалось неплохо. С турками, как и раньше, я ладил хорошо. Большинство из них были рады, что занятия в училище спасают их от фронта. Они говорили «Иншаллах» («Все от аллаха») как в ответ на советы, так и в ответ на замечания о необходимости приложить все силы, чтобы сообща добиться победы.
Военная обстановка в Турции угрожающим образом изменилась к худшему. В начале лета 1917 года британские войска взяли Багдад и продвинулись в направлении Мосула. В конце года англичане, крупными силами наступавшие со стороны Суэцкого канала, заняли портовый город Яффу и Иерусалим. Лучше для нас сложилась обстановка на Кавказском фронте, ибо русские еще летом 1917 года оттянули оттуда свои войска. После Октябрьской революции русский Кавказский фронт сначала вообще распался. В январе 1918 года поговаривали о том, что турки, несмотря на свое отчаянное положение, подготавливают наступление на Кавказ, то есть на Южную Россию. В этой связи назывались и имена ведущих немецких офицеров, например, германского военного атташе в Госполи баварского генерала фон Лоссова и баварского полковника (турецкого генерал-майора) Кресса фон Крессенштейна-паши. Последний был членом старой германской военной миссии в Турции и в начале войны играл видную роль на так называемом Суэцком, а затем на Палестинском фронте. В Веймарской республике он, будучи генералом рейхсвера, играл неприглядную роль — главным образом в афере с поддельными червонцами. Наступление на Кавказ имело целью прежде всего заполучить в свои руки Баку, богатый нефтью, столь необходимой, чтобы Германия могла продолжать войну. В этом же году я слышал, что туда были посланы немецкие войска, главным образом кавалерия.
Офицеры, приезжавшие в Госполи с разных фронтов, рассказывали, что боеспособность турецкой армии упала до труднопредставимого минимума. Иные дивизии насчитывали по 600–1000 человек, но даже и для этого небольшого состава не хватало продовольствия. И прежде недостаточное, по нашим представлениям, продовольственное снабжение армии настолько ухудшилось, что солдаты по нескольку дней не получали хлеба и варили себе «овощной суп» из древесных листьев и трав. Рассказывали, что сотни тысяч дезертировавших турецких солдат бродят по стране, перебиваясь подаянием или занимаясь грабежом. В такой ситуации это было, собственно говоря, не удивительно.
Население в своей массе (я могу говорить в данном случае только о Госполи) нуждалось, если сравнивать с Германией, в неизмеримо большей степени, так как в Турции снабжение населения не регулировалось и потребление не нормировалось. Спекуляция продовольствием, главным образом в столице Госполи, привела к тому, что для большинства населения цены стали недоступными. В то же время немецкие офицеры и солдаты, турецкие офицеры и чиновники, а также те, у кого были деньги, не нуждались ни в чем.
