— Сеньку Рыбакова убили, тьфу ты, — сплюнул Игумнов. — Месяц ему давали, завтра бы уже освободился…
— Смотри, — Зорин ткнул подбородком вверх. — Это что, пожарная вышка?
— Уж точно не маяк, — ухмыльнулся Игумнов, щурясь из-под ладони на заходящее солнце. Слева за бараками возвышалось долговязое дощатое сооружение. Никому еще не пришла идея туда забраться. Капитан Кумарин сидел за углом, обнимая водосточную трубу, стрелял из табельного ТТ и зычным матом подгонял солдат. Атака захлебнулась. Улица простреливалась насквозь. К автоматным очередям добавилась трескотня пулемета MG-13, весьма популярного у солдат вермахта и СС.
— Идешь со мной? — бросил Зорин, перекатываясь на проезжую часть. Спрятался за трупом — солдат лежал оскаленный, запрокинув непокрытую голову.
— Ну, пошли, прогуляемся… — Игумнов покатился за ним, увертываясь от пуль, подхватил ручной пулемет Дегтярева с плоским дисковым магазином — пулеметчик сидел, привалившись к бордюру, собирал кровь из горла в подол гимнастерки. Зорин подхватил сумку с дисками, рыбкой нырнул в полумертвый кустарник, доживающий свой век на обочине.
— Товарищ капитан, мы на вышку!
Кумарин резко обернулся, кивнул. То ли ранили командира — с нижней губы струйкой стекала кровь, то ли сам от злости прокусил. Зорин с Игумновым нырнули в узкий проулок. С ними увязались еще двое — был и третий, но упал, схватился за простреленную ногу…
* * *
Они карабкались по шаткой лестнице, подсаживая друг дружку, торопились, выражались. Прятались в переплетениях лестниц и бревенчатых простенков, гнездились на уязвимой позиции. Вид с пожарной вышки открывался далекий от совершенства и какой-то унылый. Районный центр был сравнительно компактен. В центре Калиничей горело уже не одно, а несколько строений. Удушливый дым стелился над поселком. Советская улица, по которой рвались к штабу бойцы Кумарина, просматривалась лишь частично. Штрафная рота на этом участке несла большие потери. Двигаться в полный рост было полным безумием, бойцы перебегали от дома к дому, прятались за деревьями, стреляли с колена. Диверсанты отходили, поняв, что на этом участке им не прорваться. Пеший взвод закончил марш-бросок и вышел на позиции: на севере и северо-востоке, за дымовой завесой, разгорелась ожесточенная стрельба — диверсантов, пытающихся выбраться из поселка, встретили наспех одетые штрафники.
Часть десанта пыталась пробиться через западную околицу села. С пожарной вышки все прекрасно было видно. По прямой здесь было метров триста. Широкое поле, изрезанное канавами и заросшее бурьяном, покосившийся плетень, сараи, амбары, соломенные крыши беленых известью хат. Между околицей и лесом, в котором запросто мог затеряться не один диверсионный отряд, петляла перепаханная дорога. Полуторка с разгона въехала в рытвину, от удара сломалась ось, кабина накренилась, из нее выскочил офицер, что-то кричал, размахивая пистолетом. Отвалился правый борт, и людская масса — человек тридцать — посыпалась из кузова в траву. Орали глотки, сверкали глаза. Люди передергивали затворы, перебежками рассредоточивались в цепь. Помимо них там были еще какие-то люди — в траве копошились фигурки. Как видно, драпанувшие из поселка связисты, штабники, прочий военный и полувоенный люд. Белели повязки — неужели и госпиталю досталось? Он вспомнил — госпиталь ведь в том же здании! Поле простреливалось, люди прижимались к земле, передвигались короткими перебежками. Комвзвода — молодой длинноногий парнишка, выпускник пехотного училища — истерично что-то выкрикивал, переползал с места на место. Пинал какого-то увальня, не спешащего вылезать из оврага. Стихли выстрелы. Офицер привстал, проорал что-то дурным голосом, побежал вперед. Поднялись еще несколько, бросились за ним. И вся лавина — штрафники, связисты, комендантские бездельники, даже раненые, сверкающие окровавленными повязками — покатилась по полю, вопя что-то непотребное, страшное, никак не «За Родину да за Сталина»…
Зорин приладил пулемет, но куда стрелять? Так и будет статистом? Покосился на соседа — Федор Игумнов корчился рядом, тяжело дышал, зверская ухмылка перекашивала небритое лицо. Под ногами, на нижнем ярусе, корчились еще двое — он слышал, как они отрывисто переругивались.
— Может, мне эту штуку дашь? — прохрипел Игумнов. — Я в пулеметном взводе служил, для меня эта штука как клюшка для хоккеиста.
— Перебьешься, — буркнул Зорин, — мы тоже не пальцем деланы.
Фашисты, засевшие на околице, открыли огонь. Застучал ручной пулемет. Споткнулся длинноногий офицер, повалился в бурьян орущей физиономией. Упали еще четверо. Остальные залегли. Кто-то, прихрамывая, побежал назад. Пули взрыли фонтанчики под ногами — он рухнул, пополз, оттопырив тощий зад. Плотность огня нарастала. Лежащие в траве не выдерживали, отползали. Пулеметчик решил развлечься — перенес огонь на застрявшую в бездорожье полуторку. Разбилось лобовое стекло, подпрыгнула, забилась в ржавых петлях крышка капота. Пули продырявили бензобак — вспыхнуло, повалил густой дым, мгновенно окутал дорогу, фигурки людей, копошащихся в траве…
Но самое страшное началось, когда фашисты пошли на прорыв. Вырастали из травы, из оврага, из сараев, разбивали сапогами шаткие оградки. Спокойные, в защитных комбинезонах, в касках, обтянутых сетками, обвешанные боеприпасами. Строчили от бедра, переходили на легкий бег. Десяток, два десятка… Штрафники отползали, хаотично отстреливались. Немцы были словно заговоренные, никто не падал. Они работали слаженно, четко, подчиняясь командам не лезущего на рожон офицера. Эти упыри смеялись, спокойно разговаривали, грызли травинки! Зорин упер приклад в плечо, подтянул ногу, приподнялся, отыскивая мишень. Что такое «Дегтяреву» триста метров? А немцы ускорялись, продолжали стрелять, невозмутимо выбивали пустые магазины, вставляли новые. И вдруг присели, стали по одному выбрасывать длинные противопехотные гранаты! Вставали фонтаны взрывов. Вспышки, пламя, грохот. Штрафники откатывались, пятились, кто-то не выдерживал, убегал в полный рост. Многие падали, напичканные свинцом. Эсэсовцы неторопливо поднимались, вскидывали автоматы…
Зорин начал стрелять — короткими, злыми очередями. Первые пули ушли в белый свет. Не пристрелян пулемет, и как им воюют, мать их! Он перенес огонь ниже. Видел, как пуля пробила каску, диверсант повалился ничком. Второй замахнулся гранатой — и застыл, словно задумался. Ноги подкосились, медленно осел. Граната взорвалась в руке — Зорин видел собственными глазами, как фрицу оторвало половину головы! Окровавленное туловище завалилось в бурьян. Осколки разлетелись — упали еще двое. Немцы дрогнули, завертели головами — сообразили, что стреляют сзади. Зорин продолжал палить — очереди делались жестче. Сломался офицер, схватился за простреленную голяшку, присел, что-то проорал. Щелчок — иссяк диск. Дьявол! В этих плоских магазинах всего-то сорок семь патронов…
— Федор, спишь? Диск давай!
— Ага, понял… — завозился невольный напарник, выхватил из сумки свежий диск — новенький, сияющий зеленой краской. Судорожно громоздил его на станину и не мог попасть дрожащими руками в пазы.
— Да чтоб тебя, давай я сам…
Застрочили двое, что были под ними. Заходил ходуном бревенчатый настил.
— Эй, парни, как вы там? — прокричал Зорин.
— А чё нам сделается? — хрипло прокричали в ответ. — Далеко, зараза, неинтересно!
— Вы кто, мужики?
— Да мы-то все те же — Костюк, Гурвич, третий взвод… А ты, пулеметчик, что за гость такой?
— Зорин моя фамилия… Ладно, мужики, позднее представимся и обменяемся верительными грамотами… — Ноги затекли, он потряс ими, снова припал к пулемету. Даже не заметил, как иссяк магазин. Кожух раскалился, дымился. С водичкой на этой вышке, видимо, проблемы… Игумнов был уже наготове, отцепил диск, отшвырнул, пристроил новый.
— Это последний!
— Не обрадовал! — прокричал Зорин. Обидно, только в раж войдешь…
Прореженная цепочка гитлеровцев пошатнулась, стала ломаться. Немцы пятились, сумбурно стреляли. Двое или трое стали строчить по селу — били наудачу, не понимая, где засел пулеметчик. Но кто-то узрел пожарную вышку, закричал, тыкая в нее пальцем. Наблюдательность не помогла — Зорин уже разобрался с «особенностями» пулемета, пули взломали грудную клетку, гитлеровец взмахнул руками, сделал сложное страдальческое лицо…
Объявился кто-то храбрый в рядах штрафников. Поднялся, вскинул винтовку. И снова боевой азарт охватил бойцов (не всех, к сожалению). Поднялись десятка полтора — кинулись в атаку, крича лужеными глотками. Немцы тревожно перекликались. Кто-то отбросил пустой автомат, выхватил саперную лопатку. Кто-то хлопал себя по пустым подсумкам. Двое оттаскивали к амбару раненого офицера. Отступать с достоинством времени не было. Негодующая толпа уже неслась. Закатное солнце блестело в штыках. Сшиблась клокочущая энергией толпа с цепочкой фрицев, смяла, началось избиение. Мелькали приклады, ноги, руки. Свалился молоденький боец, застреленный в упор. Немец лихорадочно передергивал затвор, а на него летел штрафник, сжимая винтовку с пристегнутым штыком, орал во все воронье горло. Немец рвал заклинивший затвор, два крика слились в нестройный рев. Боец проткнул его насквозь, выдернул штык, а потом наносил мощные колющие удары в агонизирующее тело… Дрались на кулаках — размахивать оружием в этой тесноте было невозможно. Плечистый мужик повалил своего «соперника» ударом в челюсть и не давал ему подняться, бил и бил безостановочно по лицу, превращая его в кровавую маску… Кто-то вырвал у фашиста саперную лопатку, треснул по каске, а потом по ключице, по ненавистной фашистской морде… Диверсанты побежали, увязая в траве. В живых осталось только трое. Проворный боец, весь в крови, возможно, и не в своей, — подобрал автомат, принялся строчить, особо не целясь. Срезал одного. Захлопали винтовки и карабины. Упал второй. Последний повернулся лицом к советским солдатам, плюхнулся на колени, задрал руки. Не помогло — пули рвали комбинезон, дырявили фашистские внутренности…
