— Эти там, впереди, долго не продержатся! Это же смертники!
— Не более, чем те, кто в штурмовых ротах, господин капитан!
— Спасибо за радужные перспективы, которые вы нам открыли, господин лейтенант!
— У Шёндорфера есть связь с частью! По каждому выстрелу он должен получить разрешение! Он как раз и знает, как долго сможет досаждать Иванам!
— Это все не болтовня, в том числе и с продвинутыми пушками?
— Почему, господин капитан? То, что мы этими двумя пушками продолжаем обеспечивать право на существование нашему организационному аппарату? Это-то уж точно! Но тем самым мы еще спасем многих людей от того, чтобы их бросили в это пекло пехотинцами!
Виссе рассказывает все Куновски, Куновски ругается.
— Это все те же ребятки, которые сидели подальше от выстрелов, у теплой печки и набивали себе пузо! Подыхать здесь придется нам, а не господам из штаба, которые все это натворили. Они продолжают функционировать и даже с сотней человек играют в дивизии. Проклятые трусы!
— Не обязательно быть трусом, и никого не следует обвинять в том, что он не спешит на тот свет!
— Нет, я на них очень обижен, господин капитан.
Они уже приступили к своему последнему бою, и перешли в похоронную команду. Приказ сверху совершенно ясный: «Героическая смерть в Сталинграде!» Они это организуют. Марш на кладбище героев, до последнего человека — вот их работа! Они должны присмотреть, чтобы никто не вышел и не смылся. Что, они хотят жить? Я тоже хочу! Они продолжают действовать дальше? Ну ладно! Жить и давать жить другим! Я так считаю! А эти об этом не думают! Этот трусливый воинственный сброд изо всех сил старается выполнить приказ и выдать в Сталинграде именно такую гору трупов, которую заказала Ставка фюрера!
Да, нужно, наконец, услышать об этом, чтобы один из этих господ, наконец, спохватился и передал командующему армией единственно возможную сейчас сводку о положении: «Позволю себе, господин генерал-полковник, доложить вам в соответствии со штабными функциями. Положение безнадежно, и во избежание хаоса и дальнейших бессмысленных человеческих жертв, и чтобы добиться лучших условий сдачи, приличного обращения с моими солдатами со стороны противника, в качестве последнего военного действия мною установлена связь с противником, и капитуляция организована и согласована так, чтобы обеспечить организованный и сплоченный марш моих частей в плен, для сохранения моих солдат и достоинства германского вермахта!
И, кстати, передайте людям в Ставке фюрера, господин генерал-полковник, если это не входит в их планы, то пусть разжалуют, я солдат и не позволю превратить меня в мясника и убийцу. А если это не нравится вам, господин генерал-полковник, то Вы тоже можете меня разжаловать!»- и тут же перерезать провод. Вот так, господин капитан, это я и хотел сказать! И еще мне отвратительно, что они пытаются смыться от той последней обязанности, которая у них есть по отношению к нам. Но так как они сели нам на шею, и мы позволяем им на себе ездить и обжираться нашей кровью, сейчас они, как стервятники, хотят усесться на наши трупы и обжираться. Они еще надеются на жирную добычу с наградами и повышениями, а если — о ужас! — кто-то отказывается ползать перед ними на коленях, так пусть он отвечает, вместо того чтобы тоже получать свою долю из кормушки!
— Это и есть то, что вы принесли от Иванов!
— А разве в этом есть необходимость? Разве у нас этих аппаратчиков нет? Больше! А в Сталинграде еще хуже, чем там! Я все это предвидел! Жаль, что поздно, господин капитан! Мой отец из Верхней Силезии попал на шахту в Рейнской земле. Я, конечно, уже стал совсем северянином и стыдился за своего старика, потому что он все еще продолжал говорить на такой тарабарщине. Я был шахтером и хорошо зарабатывал, мне не нужно было никогда идти в армию, а я, идиот, явился к пруссакам добровольно!
— А теперь вы все-таки вернулись от Иванов!
— Конечно, они же меня отправили обратно как агитатора, не так ли? — Куновски смотрит на Виссе неподвижным взглядом. — Так что, если у меня отец паршивый поляк, так обо мне можно подумать все что угодно? Или как? Или не нравится, что я вообще разеваю пасть? Мне следовало бы, наверное, молиться на коленях на фюрера три раза в день и благодарить за такое счастье, что мне позволили маршировать на эту войну за третий рейх? — Куновски сжимает кулаки, пытаясь справиться с собой и сдержать слезы. — А может быть, я хороший немец, может быть лучше, чем эти господа с офицерскими патентами?..
— Я вам верю… Давайте, выкладывайте!
— Когда Вы были у нас на переднем крае, а потом ушли, господин капитан, всю ночь было тихо! Но уже перед рассветом снова началось! Иваны прорвались у нас на полосе до 500 метров! Я из-за этого чуть в штаны не наложил. Такое мне приходилось видеть уже и раньше частенько. Невелико дело! Наш наступательный резерв все это еще поправит! Ну да, держи карман!
Полльнера и Хушке, я называл их по именам Вилли и Герхард, я отправил спать в подвал, а сам остался на вахте. Целый день. Я больше не выходил из блиндажа, а тут началось. Вечером тоже. Тут русские просочились повсюду. У нас в тылу, должно быть, шли тяжелые бои, стрельбы было много. Потом вдруг все стихло. Пехота большей частью отстрелялась. Танки ехали мимо меня с включенными прожекторами. Иваны шли с автоматами под мышками, как на прогулке по проспекту.
В половине шестого я еще разговаривал с Полльнером в подвале.
— Мы не можем тебя сменить, Эмиль, — сказал он. — Я пытался, выползти из подвала. Полчаса до этого лежал в грязи. Как только поднимешь нос, сразу получишь пулю в лоб!
— Тогда оставайтесь и сидите там. Я уж продержусь! — приказал я. — А потом все. Связь с подвалом в порядке, аппарат звонит, но никто не отвечает. Ведь там были несколько пехотинцев. Все или убиты, или взяты в плен — или вовремя успели смыться. Но они были, мне сказали об этом. Может быть, они просто не успели? У меня не было времени на размышления, нужно было что-то делать. Иваны мне очень здорово разбили и засыпали блиндаж. В темноте я выполз, чтобы осмотреться. Вокруг слышались разговоры — но все по-русски! Примерно в сотне метров от меня как раз Иваны разворачивали минометную батарею и сразу начали стрелять.
Иваны, которые бродили вокруг, несколько отползли, и я смог добраться до подвала. Они его обстреляли. Вход был опять засыпан. Я осторожно убрал несколько кусков земли и на животе вполз вниз. Пахло свежей кровью. Кто-то еще стонал.
Я зажег фонарик. На бетонном полу они лежали в луже крови и уже не шевелились, все трое рядом. И хотя все в подвале было разбито, на столе стояла керосиновая лампа и горела. Я хотел ее погасить и сбежать. Но тут один захрипел. Я наклоняюсь над ним. Это Плауц, унтер-офицер из пехоты, которого вы видели у нас.
Он смотрит на меня так, будто это я виноват. Туловище согнуто, а грудная клетка, ребра, наверное, большим осколком, пробиты посередине, как мясо с костью на столе у мясника. У Герхарда осталась ровно половина лица вместе с носом, серая, без единой царапины, а другой половины просто нет, череп опустошен вплоть до кости!
Виссе словно пытается защититься рукой от видения. Ему совершенно не хочется знать все так подробно, хочет сказать он, но Куновски, сотрясаясь от ужаса, продолжает говорить, словно в бреду — и замолкает, смотрит широко раскрытыми глазами на отмахивающегося Виссе. Ему нужно выговориться, излить весь тот ужас, который он видел, иначе он лишится рассудка.
— Один топчан, от него остались только щепки, а посреди них у стены сидит Вилли и хрипит. «Вилли!» — окликаю я его. Он еще узнает меня и с хрипом произносит несколько слов. Но понять ничего уже нельзя. У него разорван живот, кишки висят наружу на край топчана до пола.
Я наклоняюсь над ним и чувствую, как что-то скребется у моих ног. Это было самое ужасное. Крысы! Они меня даже не боятся. Вилли еще жив, еще в сознании, а эти твари уже жрут его внутренности.
Я взбешенно свистнул, одна из тварей попала мне под сапог, я наступил на нее. Я словно с ума сошел, рванул автомат и хотел пристрелить этих тварей, когда вдруг за моей спиной по лестнице покатились камни. Погасить свет означало привлечь к себе внимание. Они, должно быть, заметили свет, поэтому стали спускаться в подвал. Два Ивана, с автоматами наперевес. От лампы было не слишком светло. Я забился в темный угол напротив входа, с автоматом на груди.
Они стояли и осматривались. Я боялся, что они услышат, как стучит мое сердце, так оно громко билось. Только бы они не делали глупостей. Одному из них было жутко, и он хотел скорее выйти оттуда. Другой был упрямый, он взялся за ручную гранату. Тут я вырвался из угла и нажал на спусковой крючок, пока автомат не перестал стрелять, и они повалились на пол. Я только помню, что я вставил в автомат новый магазин, оттащил от выхода обоих русских и хотел уже подняться вверх, но было уже поздно. Несколько русских, которые ждали на улице, сразу ушли в укрытие. Я видел, как они исчезают за руинами во дворе, и опять полетели ручные гранаты. Мое счастье, что подвал был завален мне до пояса. Гранаты просвистели над всем этим мусором, и осколки и взрывная волна ушли наружу. Тут они насторожились. Несколько подползли, чтобы взорвать подвал. Я подпустил их на несколько метров, и прежде чем они бросили гранаты, выстрелил из автомата. Двое еще остались лежать у входа. Потом какое-то время было тихо. Я видел через вход кусочек неба и звезды — и первый раз за десять лет молился: «Господи, помоги мне!»
