Весь октябрь шли тяжелые бои на Западном направлении. Остановленная в разбеге, судорожно, словно буксующая, содрогалась немецкая военная машина, натолкнувшись на упорное сопротивление под Москвой. Вводя в бой новые и новые части, подбрасывая целые танковые дивизии, нащупывая слабые места в обороне, тараня то тут, то там, немцы пытались прорваться к Москве. Но чем упорнее нацеливали они удары, тем страшнее для них становилось противодействие; иногда поредевшие роты сдерживали целые немецкие полки; иногда двадцать восемь героических людей сдерживали без артиллерии, с одними ручными гранатами, танки, и по всем загородным дорогам, по всем подмосковным шоссе текли рабочие батальоны или части народного ополчения — из самых лучших, самых самоотверженных рабочих или студентов Москвы… Все чаще и чаще пытались немцы сокрушить Москву с воздуха. Но уже на высоту в три тысячи метров загоняли их зенитный огонь и истребители, и, летя на Москву, попадали они в чащу огня, из которой только немногие находили обратную дорогу. Ночью и днем разгружались на сортировочных станциях воинские эшелоны, почти без остановок проходившие великий путь из Сибири или из Средней Азии: вся страна, казалось, воевала здесь, под Москвой. И, теряя сотни танков и тысячи людей, немцы бессильно топтались на подмосковных полях: в судорожном сотрясении их буксующей военной машины были непоправимо сорваны необходимые для ее движения шестеренки.
В один из дней этой поздней и тревожной поры октября, пробираясь к командиру полка по жидкой глине размытой дорожки, Соковнин опознал в одной из девушек, копавших с группой студентов противотанковый ров, ту красивую глазастую Марину, которая считалась невестой Кости Кедрова. В ватнике, в мужских сапогах, доверху измазанных глиной, она уже со сноровкой выворачивала лопатой тяжелые рыжие комья.
— Сережа, — воскликнула она, отбрасывая лопату, — боже мой, как я рада!.. — Они едва не обнялись. — Ну, как же вы… — заторопилась она, — как вы сюда попали? Где Костя? Вот уже три месяца я не имею от него ни строчки.
Он не захотел ей сказать, что Кедров еще в июле пропал без вести.
— Воюем, как видите… Ну, а вы как — в Москве?
Все позабытое, московское, снова нахлынуло с силой.
— Сейчас строим оборонный рубеж. А в основном — в мастерских нашего втуза… изготовляем ручные гранаты.
Но точно сдунул ветер войны все прежнее, еще полудетское, с ее милого лица, и жесткие складочки испытаний уже обозначились на нем. Ему некогда было расспросить о московских знакомых, да и разбросало всех — кого куда… про сестру Женю он знал, что она в эвакуации с одним из заводов, на котором начала работать.
— Послушайте, Сережа, — сказала Марина, понизив голос, чтобы ее не услышали работавшие рядом, — как с Москвой? — Такие тревога и горечь были сейчас на ее лице, что он невольно взял ее маленькую холодную руку в свою. — Может быть, то, что я скажу, больше от чувства, чем от понимания, — добавила она быстро, — но я верю, что немцы Москвы не возьмут!
Она с надеждой: может быть, он, военный, лучше знает положение на фронте, — смотрела на него.
— Я тоже в этом уверен, Марина, — ответил он, — никто из нас не может думать об этом иначе.
— Вы это знаете или вам в это хочется верить? — спросила она быстро.
— Нет, я это знаю… и верю.
— Конечно… — вдруг точно спохватилась она, — иначе для чего бы все это? — Она подняла лопату и указала ею в сторону терявшегося в бесконечности противотанкового рва. — И еще столько же, если будет нужно, накопаем.
— Дело не только в этом. Война разворотила народ… до самых глубин разворотила.
И все же немцы были возле Москвы. Как оголодавшие волки, вынюхивая по ветру поживу, готовились они к последнему рывку на Москву. Но точно гигантский плуг перепахал в несколько недель подмосковную землю. Глубокие рвы, желтея глинистыми срезами, со стылой проступившей водой на дне; целые леса противотанковых надолб — из крестовин сваренных обрезков рельсов и двутавровых балок; спиленные почти до основания рощи с оставленными пнями; лесные завалы из столетних деревьев заповедников; ломаные линии окопов, убегающих далеко за горизонт; выбитые бойницы в фундаменте домов и фабричных зданий; сиреневые огни электросварки во всех концах; и прикрытые сетками с нашитой листвой орудия почти на каждом бугорке и высотке…
— Хотелось бы мне разочек взглянуть на Москву, — сказал Соковнин, глядя в октябрьский белесый простор, слившийся с таким же белесым безрадостным небом. — Кланяйтесь же, — он не решился добавить торжественное: «ей», — кланяйтесь знакомым, если увидите…
Он пожал ее руку. Лицо Марины с присохшими кусочками глины показалось ему в эту минуту до необычайности близким.
— А может быть, побываете в Москве? — спросила она робко. — Мой адрес — Малая Молчановка, семь…
— Нет, когда уж теперь…
Он поглядел на запад, где, разорвав тучи, воспаленно проглянуло в щель заходящее солнце.
Минуту спустя, умиленный и растревоженный встречей, он направился дальше по размытой дорожке. «Милая, — дала адрес…» — сказал он почти вслух, тронутый ее уверенностью, что ничто не может случиться с Москвой. Все шире и шире заливал закат негреющим светом поля, на которых Москва готовилась к ответному удару…
В саду профессорской дачи, где помещался сейчас штаб полка, еще рыжели на клумбах прихваченные утренними заморозками георгины. В глубине лесной части сада стояли автомашины и походная рация. Сизый дым десятков самокруток висел в комнатах с густо нанесенной на полы глиной. В даче было уже полутемно. Только в комнате, которую занимал командир полка Мышкин, горела самодельная лампа с ацетиленовой сильной струей, похожей на огонь паяльника. Удивительно короткими оказывались иногда бесконечные дороги войны: Мышкин перед самой войной преподавал на первом курсе архитектурного института математику. Соковнин хорошо помнил его — с тонким, почти девическим румянцем на щеках, вежливого, но настойчивого и непримиримого к тем, кто плохо знал предмет. Месяц назад в этом крепко уже обожженном войной майоре, с высоким требовательным голосом, Соковнин с удивлением узнал своего бывшего преподавателя.
В шесть часов было назначено совещание командиров батальонов. Тревожный вечер октября стоял над утонувшим в сумраке дачным поселком. Заря затянулась тучами и потухла. Где-то, в одной из ближних зон, начали вколачивать в небо снаряды зенитные орудия. Мышкин, дожидавшийся своих командиров, сидел в стороне за маленьким столиком. По временам он старательно принимался подкачивать лампу. Тогда ослепительная струя начинала с новой силой бить из ее носика.
— Прошу садиться, — говорил он учтиво и коротко, поднимаясь навстречу каждому входящему.
Ровно в шесть часов он открыл совещание. Соковнин ждал — сейчас он заговорит о Москве. В утренней сводке сообщалось об особенно напряженных боях на Западном направлении. В наступившей тишине было слышно только позвякиванье стекол окон от ударов зенитных орудий.
— Я созвал вас, товарищи… — Мышкин отодвинул в сторону лампу, чтобы она не мешала ему видеть лица. «Неужели ухудшение положенья на фронте… или, может быть, завтра в бой?» — …чтобы поговорить о порядке боевого ученья.
Соковнин разочарованно вздохнул: он ожидал слова призыва и гнева.
— Я не всеми вами доволен, товарищи, — продолжал Мышкин, как преподаватель, просмотревший письменные работы, — у некоторых есть грубые срывы. — Он назвал имена. Учебный распорядок занятий, точно война не тут же, почти за окнами дачи. Казалось, не хватало только классной доски и формул сопротивления материалов. — С огневым боем неплохо. Хуже с атакой. Применение к местности — половина успеха. Каждый кустик, каждую складку земли применять, чтобы быть незаметным на местности. — Он почти отрывисто выбрасывал фразы, вдруг замкнувшийся, жесткий; даже женственный румянчик на его лице обрел обветренный кирпичный оттенок. — Плохо обучены люди — это лишние жертвы. Командовать людьми — для этого одной смелости мало. Здесь нужно умение. Вы — командиры батальонов… вам вверены сотни человеческих жизней. Военная ошибка, плохая сноровка, растерянность во время боя — это жизни, это люди, это их судьба. Плох командир, который не думает о своих людях. Что ели они сегодня? Не было ли жалоб? Как обувь?
Он сильным, коротким движением подкачал лампу и теперь круглыми выискивающими глазами оглядывал лица, как бы определяя отставших. Но Соковнин ощутил, что точно от первичных формул, как некогда от основных теорем геометрии, переходит он к главному — закону войны. Он требовал будничных дел, но именно из будничных дел — из боевого учения, из пристрелки оружия, из маскировки — рождался успех на войне.
— Своих командиров подбираю не по дружбе, — сказал он отрывисто, — а по боевой их работе. Потворствуя одному, можно спасти одного, а погубить сотни.
