Родник спадал по камням. Олени пришли на рассвете и оставили острые частые следы своих ног. На сопке лежал туман. Деревья были обглоданы, земля вытоптана оленями. Всадники спускались с горы. Лошади фыркали, свежесть приморского утра щекотала им ноздри. В корневищах упавших деревьев свивали гнезда птицы. Фазан вылетел из высокой травы. Всадник вскинул ружье. Журчал родник, говорливо строча по камням.
— Опоздал, Исай, — сказал спутник.
Его скупые губы удлинила улыбка. Егерь сдвинул назад ружье. Он был горбонос, тонок в кости, забайкалец.
— Вам, Ян Яныч, смешки. А по осени чтобы на фазанов не выйти, лучше на Дальнем Востоке не жить.
Его охотничьи глаза смотрели вслед улетевшей птице. Конь поставил уши и ступил осторожно в родник. Лошадь спутника захотела пить. Он отпустил поводья. Подрагивая кожей от щекотавшей воды, она зашевелила губами. Вода родника была холодна и пахла травами. Пока лошадь пила, всадник перегнулся с седла, чтобы разглядеть следы зверя.
— А ведь приходил барсук, — сказал он озабоченно. — Барсучий след.
Егерь тоже вгляделся.
— Енот, — сказал он. — В прошлом году из питомника штук сорок по льду перешло. Здесь и живут на свободе.
Они продолжили путь. С морды лошади стекала вода. Мокрые удила сберегали острый вкус родника. День, как всегда в Приморье, начинался с тумана. Туман сползал с сопок. Появлялось небо, оно было фаянсовой синевы, высокое небо приморской осени. За увалом шумел прибой. Море огибало полуостров заливами. Ползучие растения, дикий виноград и лианы переплетались в субтропическом изобильном цветенье. Густо стояли ржавые заросли папоротника. Всадники двигались рядом. Один — тяжелый, латыш, с красновато-ожженными скулами, с медлительной речью. Другой — поджарый, по-охотничьи сросшийся с лошадью. Лошадь под Паукстом, директором совхоза, была широкая, как бы приспособленная для его тяжелой фигуры. Под егерем была забайкальская низкорослая лошадка, привыкшая к крутизне и бездорожью.
Олени с рассветом ушли на западную сторону сопок, в тень. Горячая осень сменила летние дожди и туманы. Высоко на склоне едва были видны рыжие точки огибавших хребет оленей. Срезка пантов в домашней части питомника началась уже неделю назад. Полуостров был заповедником. За оцинкованной сеткой вольера жили в парке и размножались пятнистые олени — полуторатысячное стадо питомника. Это были последние уцелевшие потомки некогда вольных табунов. Десятилетиями равнодушно и хищно уничтожалось их племя. Десятилетиями на пути вольных пастбищ возникали западни, волчьи ямы, преграждавшие путь: ибо носили олени дорогую корону красноватых пантов.
Падь становилась теснее. Лимонник, маньчжурский орех, кустарниковая береза — все накрепко было заплетено лиановыми ползучими, змееподобными ростками. Пахло прелью, свежестью родника и диким букетом приморской тайги. Каждую осень, в пору, когда созревали панты, в питомнике начиналась пантовка — отстрел оленей. Изо дня в день — два месяца кряду — бродил егерь по сопкам. В бинокль видны были самцы во всей их зрелой осанке, со спелыми тугими пантами, едва начинавшими свое раздвоение. Надо было отбирать и бить пулей насмерть: раненый олень мог уйти и погибнуть в чаще. За осень егерь почернел и осунулся. Винчестер торчал за его спиной. Опять родник, сделав петлю, бежал по каменистому ложу. Черная змея пила воду. Она изогнулась, метнула несколько раз язычком и исчезла. Справа за камышами синела лагуна. Легкое ослепительно-белое облако плыло над ней. На лагуне была тишина; осенний птичий перелет еще не начался. Из-за куста, просовывая мордочку, с любопытством выглядывал бурундук, окрашенный в пеструю желтизну осенней листвы.
— Снять его, что ли? — сказал егерь и прицелился.
Бурундук продолжал выглядывать. Выстрел ударил в сопку. Сопка возвратила эхо. Лошадь спутника затанцевала на месте. Паукст рванул удила.
— Зря патроны расходуешь, — сказал он равнодушно.
Они подъехали ближе. Бурундук исчез. Егерь соскочил с коня и пошарил в кустах.
— Ушел, — подивился он. — Ушел подыхать в нору. А то стоит, вроде как самурай… да еще высматривает. — Он снова перекинул в седло свое поджарое тело. — Мы вот так-то самурая в двадцатом году с постов снимали, — добавил он, — с сопки его видать… ползешь, пока он весь на мушку не встанет.
Лошади громыхнули камнями и снова перешли родничок.
— Я вас, Ян Яныч, еще вот о чем давно хочу спросить. — Егерь придержал своего иноходца. — Ну, мы, забайкальские, — здешние люди. А вас как сюда затянуло?
— Мое место там, где я нужен. Здесь я нужен. На Дальнем Востоке все надо перестраивать заново. Многие смотрят как на окраину — погляжу и назад… так не годится. Богатый край и притом — наша первая линия… дальше океан.
Смуглое лицо егеря потеплело.
— Этому краю, Ян Яныч, цены нет, — сказал он воодушевленно. — Дикость, конечно, большая, а зато богатства какие… что́ море, что́ горы. Приходи и бери. Нет, меня в Забайкалье обратно не сдвинешь. Здесь партизанил, здесь и останусь. Дикости и старинки еще, конечно, хватает. А край ждет человека… ждет!
Они обогнули восточную оконечность полуострова и теперь возвращались. Острые следы оленей, свежий помет чаще встречались в тенистых местах, на протоптанных оленьих тропах. Облака ползли вниз. Сопки обнажались в зеленоватых подпалинах обглоданных пастбищ. Бухта внизу наливалась глубинной синевой.
— Пароход, Ян Яныч… глядите, — сказал егерь вдруг.
По охотничьей привычке вглядываться в даль он высмотрел черную далекую полоску в заливе. Бинокль приблизил пароход, берег бухты, кунгас с людьми, шедший к рейду.
— «Желябов», — сказал егерь, вглядевшись. — Может, письмишко привез.
Пароход шел из Владивостока в Посьет. Он заходил раз в неделю в бухты, на промысла, оставлял и принимал пассажиров и почту. Егерь ударил коня. Иноходец рванулся и зачастил мохнатыми, привыкшими к кручам ногами. Высокий серый конь Паукста, горячась, наддал ему вслед, но не сдержался и заскакал, смиряемый всадником. Падь кончалась, впереди засветлело. За частой сеткой, в будочках, похожих на ульи, жили еноты: хозяйство совхоза было большое, раскиданное по всему полуострову. Годами беспощадно староверы-хуторяне и браконьеры истребляли породы зверей. Звери уходили в тайгу, все меньше и меньше становилось кабарги и оленей. Человек впервые стал подчинять природу своим целям, разумно направлять ее силы. Так создавались хозяйства питомников.
Всадники спустились к бухте. Кунгасы ловцов уже возвратились с ночного лова. Работницы сидели на корточках и перебирали сети. Они выдергивали жирную серебристую иваси, застрявшую головой в ячеях. Приморское утро неторопливо поднималось над бухтой. Пароход пришел, выгрузил пассажиров и почту и ушел дальше — в бухты Славянка и Витязь. Кунгас возвращался с людьми. Перевозчик на корме вращал привязанное тяжелое весло. Оно двигалось проворно, как хвост ящерицы. Егерь привязал коней к дереву. К молу из сложенных грубых камней причаливали мелкие суда. Зеленая глубина воды видна была до самого дна. Подводный мир жил, открытый взору человека. Мелкие зеленоватые крабы ползали между камней. Круглоротый бычок скрывался под камнем в тени и сторожил добычу. По временам он мутил вокруг себя воду, чтобы стать невидимым. Мальки ко́рюшки кружились и не замечали его. Он сделал движение. Они кисеево всей стайкой метнулись в сторону. Бурый краб, загребая правой клешней, проворно полз через камни. Его глаза, похожие на кнопки звонков, двигались. Оранжевая морская звезда лежала на песке и шевелила сосочками. Дно было прозрачно, солнце проникало до глубины, являя подводный мир, занятый своей жизнью. Нос кунгаса зашипел по песку. Артельщик совхоза спрыгнул на мол. Московские газеты приходили с опозданием на три недели. Паукст принял почту. Пакет, как всегда, заключал в себе новости, движение жизни.
— Гостей принимаешь, Ян?
Рука легла ему на плечо. Он обернулся.
Человек стоял, расставив ноги. Его лицо с крупными чертами усмехалось.
— Свияжинов… ты? — Паукст даже отступил. — Откуда тебя принесло?
— С Камчатки. Из Петропавловска.
Люди оборачивались на приехавшего. Он был на голову выше их. Лицо у него было мужественное, слегка насмешливое.
— Приехал посмотреть, как ты здесь хозяйствуешь. А ты не стареешь… такой же!
Егерь с конем в поводу поехал вперед. Они пошли следом.
— Ну, как же ты живешь?.. Женился — слышал, — сказал Свияжинов.
— Нет, я не женился… кто это тебе наболтал?
— Не помню. Кто-то. Может, напутал. — Он помолчал. — Я ведь в наших краях целых семь лет не был…
