Через два часа они были у околицы темного большого села, где в окошках вместо электрических ламп желтели фитили, опущенные в банки с нефтью. Командир достал портативную рацию и на условленной частоте послал в эфир короткий позывной «Мансур», что означало: маршрут проверен, мин нет, потерь среди разведчиков нет.
Эту информацию принес Басаеву начальник разведки Адам, застав командующего за чисткой оружия — короткоствольного автомата «Узи», подаренного иорданцем Хаттабом.
Басаев призвал к себе командира смертников, невысокого, с тихой улыбкой Умара, казавшегося застенчивым подслеповатым пастухом, с черной, рассыпанной по груди ваххабитской бородой, с брезентовой сумкой через плечо, где вместо противогаза хранились Коран и цветные арабские литографии с изображением Мединской мечети, священного камня Каабы и раздвоенного кривого меча, по которому, как вьющаяся виноградная лоза, бежала начертанная заповедь.
— Умар, настал час, когда мы нуждаемся в тебе, как в хлебе духовном. Наши главные силы уйдут на восток прорывать оборону неверных, чтобы соединиться в Ведено и Шатое с братом Хаттабом. Ты со своими шахидами атакуешь позиции русских на севере. Пусть они думают, что это главное направление удара, и бросят туда все свои резервы. Атакуй до последнего патрона, а потом работай ножами. Пробей их оборону как можно глубже. К этому времени мы будем уже далеко. Встретимся с тобой в раю!
— Аллах акбар! — тихо улыбнулся Умар, тронув смуглой рукой пастушью суму. И они обнялись.
Через полчаса отряд смертников в белых халатах, с черными перевязями на лбах вышел на передовую, где под звездами туманились здания, занятые русской пехотой. Они двигались в рост, пустив впереди цепь гранатометчиков, за которыми следовали бойцы, неся на руках пулеметы. Посты русских увидели белые тени, идущие на их стволы, и решили, что это мираж неостывших развалин, вызванный дымкой пожарищ и светом звезд. Гранатометчики закидали гранатами окна, амбразуры, брустверы, превратив несколько зданий в трескучий пожар, при свете которого были видны убегавшие пехотинцы. Им вслед, не залегая, от животов, били пулеметчики, шагая по спинам убитых, не отвлекаясь на уползавших, с пулями в позвоночнике, раненых.
Прорывая второй эшелон, смертники выстрелами в упор сожгли четыре танка, ударяя сыпучими бенгальскими взрывами, после которых из расплавленной брони начинал дышать ядовитый зеленый огонь. Когда чеченцы огибали раскаленные, с малиновыми пятнами машины, из одной, похожей на раскрытый мартен, забил пулемет и срезал уходящую цепь. Гранатометчики развернулись и с разных дистанций, под разными углами пустили в танк десяток гранат, превратив его в ошметки летящей стали.
Им попался полевой лазарет, где лежали легкораненые и простуженные солдаты и два военврача, коротая ночь, играли в карты. Чеченцы шли вдоль коек и ножами резали горла раненым, придерживая их за волосы, стараясь не забрызгать маскхалаты кровью. Военврачи, побросав колоду, смотрели на истребление пациентов, пока двое с черными перевязями не подошли к ним и не вскрыли сонные артерии, аккуратно положив на стол, где пестрели валеты и дамы, их умирающие, с золотистыми бородками головы.
Когда они сомкнутой цепью шли по пустынной площади, где, словно лунные кратеры, темнели голубые воронки, им во фланг ударила русская морская пехота. Морпехи соскакивали с брони, устремились на площадь, где колыхалась едва различимая, белая на белом, чеченская цепь. Ночь прочертили шипящие комки огня, взрывались под ногами у пехотинцев, но те словно перескакивали через красные взрывы, приближались к чеченцам. В рукопашной схватке, где в ход шли ножи и саперные лопатки, среди хруста распарываемых сухожилий, смертники потеряли половину отряда, наполнив воронки и выбоины порезанными телами воинов Аллаха, лежавшими вперемежку с парнями из Североморской бригады морской пехоты.
Поредевший отряд вышел на окраину Грозного в районе аэропорта имени шейха Мансура, где начинались блокпосты группировки и стояли врытые в землю бэтээры и танки. Смертники двинулись по снежным ухабам, под многоцветьем мерцающих созвездий, светивших, как плоды райского сада. Русские пулеметы встретили их на дальней дистанции и выкосили остатки отряда, уложив его среди черных колючек, торчащих из-под мелкого снега.
Командиру смертников Умару отстрелило крупнокалиберной пулей кисть руки, и он, спотыкаясь, стряхивая кровь с оторванных сухожилий, проник в расположение русской батареи и упал перед блиндажом, в котором укрывался орудийный расчет. Сержант-артиллерист, выйдя из блиндажа с автоматом, осветил фонарем лежащего перед ним маленького человека с темной, рассыпанной по снегу бородой. Обрубком руки он обнимал брезентовую противогазную сумку. В другой руке был нож, которым он хотел дотянуться до артиллериста. Сержант некоторое время рассматривал бородатого человечка, похожего на Черномора, а потом пристрелил его. И Умару казалось, что крылатая дева с розовой грудью и теплым дышащим животом обняла его и, звеня монистами, понесла в лазурь.
Наблюдатели из разведотделов сквозь приборы ночного видения отслеживали движение чеченской разведки по всему маршруту, от нефтеперегонных заводов до Сунжи с оборванным подвесным мостом и дальше по проселку, где чеченцы в целях конспирации закололи одинокого беженца. Наблюдатели отпустили чеченцев в село, и системы радиоперехвата, процеживающие эфир над ночной степью, выловили из множества звуков, музыки, телефонных переговоров и электромагнитных помех короткий позывной «Мансур». Он означал, что маршрут свободен от мин, не простреливается пулеметами и разведгруппа благополучно достигла села.
Из расположений полков к Сунже были выдвинуты аппараты по рассеиванию лепестковых мин. Трубы с негромким хлопком выстреливали пачками крылатые, словно семечки клена, мины. Мины улетали в ночь, вращая лопастями, мягко приземлялись на берега, холмы, зарывались в снег, устилали речную долину минным ковром. На возвышенность выдвинулись расчеты крупнокалиберных пулеметов, минометным батареям подтвердили заранее определенные цели.
Звезды переливались над черной рекой мерцающим драгоценным ковром, вспыхивали розовым, голубым и зеленым. И каждой звезде соответствовала на земле противопехотная мина, слегка припорошенная снегом.
Пушков сидел у коптилки, поместив руки в желтоватое зеркальце света. Смотрел на свои огрубелые пальцы, в складках, морщинах, со следами ружейной смазки, серой металлической пыли. Еще вчера он сжимал остывающую руку сына и теперь хотел вспомнить это прикосновение, вызвать ощущение тающего сыновнего тепла. У входа в сарай, по обе стороны деревянной двери, сидели чеченцы, поставив у ног автоматы. Чем-то забавно напоминали фигуры солдат и матросов на станции метро «Площадь Революции». Снаружи, в отдалении, гремел бой, удаляясь к северу, к аэропорту имени шейха Мансура. Пушков вслушивался в рокотание взрывов и думал, что это мог быть отвлекающий удар чеченцев, имитирующих прорыв на север. И тогда задуманная им операция вплотную приблизилась к своему воплощению. Либо это был действительный массированный прорыв отрядов Басаева, и его, разоблаченного разведчика, держат здесь, чтобы продлить у противника иллюзию успеха.
Он знал хорошо и любил повторять другим, повторял и сыну, что нельзя просчитать войну. Каждый ее момент таит в себе бессчетное количество разбегающихся вариантов. Множество путей, куда она может повернуть и помчаться. Каждая из этих возможностей связана с отдельной человеческой жизнью. С ее капризами, непредсказуемой страстью, страхом, корыстью, с неукротимыми, вопреки рассудку, стремлениями, не объяснимой здравым смыслом жертвенностью, готовностью умереть за Родину, за Бога, за попавшего в беду товарища. В эти ночные минуты множество составляющих войну элементов, ее атомарных частичек вошли в хаотическое взаимодействие. Сталкиваются, ударяют друг в друга, расщепляются, сливаются вместе. Выстраивают новую картину войны, искажая первоначальные замыслы стратегов, ослабляют их и сводят на нет или же нежданно, вопреки ожиданиям, непомерно усиливают.
Он чувствовал себя одной из таких частичек, которая либо уцелеет и составит, как крошка мозаики, новую картину войны, либо погибнет, как погиб вчера его сын. Понимая непредсказуемость и слепое самодвижение войны, где тщетны самые хитроумные планы, бессмысленны самые прозорливые замыслы, Пушков старался выхватить свою судьбу из этого слепого потока. Отделить свою неповторимую малую жизнь от огромного скопища других жизней, вынужденных действовать сообща. От месива военных колонн. Воняющих карболкой лазаретов. Закопченных гаубичных батарей. Пикирующих на город самолетов. Уносился к драгоценному дню, который жена, его милая любимая Валя, называла «Днем творения». Тогда была сотворена их общая жизнь, их сын, никому, кроме них, неведомое, одно на всю жизнь переживание, делавшее их неразлучными.
