Он вдруг почувствовал сладкое оцепенение, словно его опоили сонным зельем или черный, с малахитовыми глазами кот Батон, лежащий на цветастом половике, напустил на него сонные чары. Неодолимо, после мороза, выпитой чарки, вкусной деревенской еды, ему захотелось спать. Улыбаясь, глядя слипающимися глазами на беленую, дышащую теплом печь, он сказал:
— Немного подремлю, вы позволите?.. — И уже почти засыпая, полез на лежанку, на теплую глину, поверх которой были накиданы старые пальтушки, ветошь, забытая, ссохшаяся шкурка кролика, качались у потолка сухие пучки зверобоя.
Сон его был сладкий, обморочный, повторявший недавнее путешествие, солнечные поляны, лисицу, клеверный стог, гуляющие по полям далекие серебряные метели, и в этом сне была она, невидимая, любимая, чье присутствие он ощущал, как окружавшее его тепло, бывшее в нем и вокруг.
Проснулся, когда за окнами было темно, горела лампа под матерчатым оранжевым абажуром, и под лампой, разбросав по столу колоду карт, сидели тетя Поля и Валя. Щадя его сон, говорили негромкими голосами.
— Просыпайся, Толюха!.. Проспишь второе пришествие!..
Тетя Поля звала его с печи, и он, легкий, бодрый, соскользнул на половицы толстыми шерстяными носками. Уселся под абажуром, принимая участие в их игре. Она, его милая, сдавала карты, старательно, неумело отделяя от колоды клетчатые лепестки. Он любил ее пальцы, ее сосредоточенную морщинку среди пушистых бровей, шевелящиеся губы, ведущие счет картам. Играя в бесхитростного «дурачка», глядя на разноцветных дам, королей и валетов, на черную и алую масть, напоминавшую огненные и угольно-темные ростки, проросшие на маленьких грядках, он верил, что в этих картах указаны их будущая судьба, ожидавшие их перепутья, огорчения, опасности, великие искушения и непрерывная, сопутствующая им любовь.
— Опять ты дурачок, Толюха!.. — по-детски радуясь, смеялась тетя Поля, сбрасывая последние две шестерки. — А на дурачках воду возят!.. Поди-ка ты на колонку, принеси ведерко!.. Самовар поставим!..
Они накинули телогрейки, подхватили пустое ведро, вышли на звонкое хрустнувшее крыльцо, под звезды. Дорога пусто синела среди темных домов. Звезды горели над крышами, над черными коньками, разноцветными ворохами сыпались за гору, переливались, шевелились, живые, дышащие. Чугунная колонка обжигала. Наледь под ней тускло синела. Он подвесил ведро на стертый роговидный выступ, нажал рукоять, и шумная, шипящая, словно газированная, струя забила в звонкое, глохнувшее от тяжести ведро. Он снял ведро, поставил на снег, согревая дыханием замерзшие руки.
— Смотри-ка, ведро-то какое!.. — Она наклонилась к черному глянцевитому овалу, в котором успокоилась вода и сверкали отраженные звезды. Ведро было полно звезд, словно они излились из чугунной колонки. Не только небо было в драгоценном сверкании, но звезды, пойманные, наполняли ведро, чуть слышно звенели, ударяясь о жестяные края.
Он смотрел на высокие в морозной ночи соцветия, уронившие в ведро свой драгоценный блеск. На ее лицо, склоненное к мерцающей черной воде, словно она пила этот холод и ледяное сверканье. Осторожно взялся за дужку. Она ему помогала. Стараясь не расплескать тяжелую драгоценную ношу, шли по хрустящей дороге. И ему казалось, что эту ношу небесную они, рука об руку, будут нести всю жизнь.
Пили чай из большого пузатого самовара, украшенного гербами, медалями, названиями старинных купеческих домов. Тетка Поля брала на зубок вкусную московскую конфету, бережно откладывала фантик, пускала из рогатого крана пузырящуюся струю кипятка. Он оглядывал убранство избы, с детства знакомое, неизменное, с тусклым облезшим зеркалом, фотографиями в большой деревянной раме, где двигался от рождений и свадеб к погребениям и поминкам огромный крестьянский род, истаявший в войнах и революциях. Дорожил тем, что и она, его суженая, видит эту заповедную избу с коричневым потолком, в который ввинчено железное кольцо от зыбки. Белую печь, на которой от лунного света ложились кружевные тени шиповника, тревожа его своими прозрачными зарослями. Старый тяжелый сундук, где в лежалых отсырелых материях тетя Поля сберегала свое блеклое подвенечное платье, где, свернутый бережно, ждал ее смертного часа темный погребальный наряд.
Где-то глухо и сдавленно пропел ночной петух. Близко, под ногами, повторился сиплый крик, проникая в избу сквозь половицы.
— Где поет?.. — изумленно спросила она.
— В подполе… Мороз больно силен… Спрятала на ночь, чтобы гребни у курей не отмерзли…
Он потянул за железное кольцо в половице. Отодвинул тяжелую доску. Пахнуло землей и сыростью. Тетя Поля подала ему зажженную керосиновую лампу. Они вдвоем, держа перед собой закопченное, с желтым фитилем стекло, спустились в подпол. И увидели молчаливых нахохленных птиц с мерцавшими рубиновыми глазками. Петух, наклонив сочный набрякший гребень, смотрел на них строго и зорко. Она протянула руку, погладила петуха, его тугие рябые перья, тронула красный зубчатый гребень. Он светил ей, думая, что им открылось истинное устройство мира. Вопреки учебникам и ученым трактатам они знают теперь, что в центре земли сидит недвижный петух. Следит волшебным мерцающим оком за ходом земных событий.
— Перед сном подышите… А я подругу проведаю… Анюта моя приболела, должно, помрет… — Тетя Поля накинула плюшевую пальтушку, повязала грубошерстный платок. Вышли все трое. Тетя Поля — к соседней избе, слабо светившей подслеповатыми окнами. Они — за деревню, к оврагу, где стояла на отшибе старая кузня. Он помнил эту кузню с детства. Шумно, людно. Дрожит, храпит, водит ушами, дергает испуганным огненным глазом привязанный к станку жеребец. Кузнец, черный, железный, сует на угли подкову, озаренный красным. Плющит, правит ее, рассылает далеко во все стороны долгие чистые звоны. Кузня давно развалилась. Кровля упала. Вместо нее торчали острые ребристые слеги. Пахло холодным углем и остывшим железом. И сквозь колья на крыше сверкали и шевелились звезды, облепили шевелящимся ворохом каждую жердь, словно разноцветные пчелы.
Они стояли, запрокинув головы. Сквозь колья осыпалась на них прозрачная изморозь, небесная голубая роса. Он вглядывался в деревянные перекрестья. Прозрачное, едва различимое сияние дышало в небе. Словно по небу летело невесомое прекрасное существо, развевая прозрачные одеяния. Он тянулся вверх, сквозь деревянные колья. Хотел дотянуться губами до прекрасного существа, о чем-то молил. Но оно пролетало, опускало на них свой покров, благословляло, сочетало их навсегда этим чудесным сиянием.
Они вышли на пустую дорогу, таинственно мерцавшую среди ночных полей, туманных лесов, под переливами неба. Ушли от деревни, в морозную пустоту, двое среди необъятной зимней равнины, он впереди, она сзади. Гора темнела, окруженная бессчетными небесными мерцаниями, и он, подняв лицо, тянулся на это мерцание. Шел по дороге в гору, быстрей и быстрей, на минуту забыв о ней, испытывая сладкое, мучительное влечение в эту живую бездну, где чудились бесконечные миры и жизни, среди которых крохотной, едва различимой искрой была отмечена его жизнь. Эта, земная, и та, что продолжится по другую сторону бытия.
— Подожди!.. — позвала она издалека.
Он встал. Ждал, когда она приблизится. Они стояли на горе, отдыхая. Она сказала:
— Ты сейчас шел так быстро… Я хотела поспеть… Не смогла, отстала… Ты ушел один… Я подумала, что когда-нибудь случится такое, и ты уйдешь, а я отстану от тебя… Буду без сил смотреть, как ты удаляешься…
Ему вдруг стало больно. Он тихо обнял ее на пустой дороге. Прижался губами к ее холодной щеке.
Они дошли до леса. Из сумрачной неподвижности, из черных обвисших елей кто-то молча и строго смотрел на них, и не хотелось входить в холодный сумрак, терять над головой просторное небо.
— Устала… — печально сказала она. — Далеко до деревни…
Послышался слабый хруст, перезвон, негромкое рокотанье. По дороге из леса, слабо освещенный, выкатил одинокий автобус. Старый, похожий на допотопную карету, с хрустальными водянистыми фонарями. Остановился подле них. Молчаливый водитель отворил им дверь, и они, благодарные, подсели, устроились на продавленных холодных сиденьях. Автобус катил, поскрипывая изношенным старым железом, нетопленый, ледяной, с мохнатыми от инея окнами.
— Вот так и у нас с тобой… Под старость… Холодный, ледяной автобус с молчаливым возницей повезет нас по пустынной дороге…
Они сошли у дома, смотрели, как удаляется пучок хрустальных лучей, уголек хвостового огня. Окна были темны, в задвижке торчала щепочка — тетя Поля не возвращалась из гостей. С мороза, с обжигающего студеного ветра они вошли в горячую, полную домашних запахов избу. Не зажигали огня. Он помогал ей стягивать телогрейку. С колотящимся сердцем целовал теплый шелковистый затылок. Пугаясь своих движений, ловил под свитером маленькие острые груди. Белую, с голубоватыми полыханьями прозрачных одежд, провел за шаткую перегородку, где у печки на огромной старомодной кровати лежал сенник. «Люблю…» — шептал он, сажая ее в шуршащую травяную глубину. «Люблю…» — повторял, целуя ее плечи, ключицы, вздрагивающий живот. Закрыв глаза, летел в светящуюся бездну, в которой приближалась, налетала на него сыпучая огненная комета. Взорвалась, словно вспыхнули огромные люстры, высвечивая ослепительной вспышкой потаенные глубины мирозданья, в которых на секунду возникли и тут же забылись картины иных миров. Гасли, разлетались искрами по углам избы, оставляя в середине бархатную пустоту. Чуть искрились у образов с бумажной розой, у оконца с плакучим цветком, у печки с чугунками и мисками.
