Я не Лейла, мой лев. Я долго тебя обманывала. И я не черкешенка, хотя ты еще больше ценил меня именно за это. Знай, я вовсе не мусульманка, меня зовут Иоанна, я гречанка. Я родом с маленького острова Итака, и всем сердцем туда стремилась, с тех пор как его покинула. В моем сердце всегда была прогалина с контурами Итаки. Сейчас, когда устроили переезд в Грецию, появился шанс вернуться домой. Наверное, у меня никогда не будет детей, и это повод разыскать оставшихся родственников, чтобы со временем мои кости упокоились в надлежащем месте.
Мой лев, я была девочкой из хорошей семьи. Видишь, умею писать, вот и доказательство. Меня похитили злые люди, хотя я спряталась в оливковой роще позади родительского дома. Они причалили в лодке, вышли на берег, избили моих родителей, отняли вещи и скотину и для забавы разрушили наш дом. Эти люди плохо со мной обращались, я претерпела много жестокостей, и меня продали сначала на Сицилию, потом на Кипр, а после в Стамбул Карделен. Наверное, ты так и не понял, что такое Карделен, ведь ты не искушен в мирских делах, хоть и здешний ага. Ты не развращен городом. Карделен — мужчина и женщина сразу, божья жертва, но он первый хорошо ко мне отнесся и сделал из меня то, что я есть. Он устроил, чтобы я выучилась игре на лютне — великой радости моей жизни, научил меня быть хорошей гетерой и разбираться в похоти. Он отдал мне большую часть денег, на которые ты меня купил, а ты и не знал.
Мой лев, все эти годы я тебя дурачила, даже не во всем хотела бы признаться. Мне стыдно за мой обман, но я возместила его множеством радостей, которыми мы наслаждались вместе.
Мой лев, я мечтаю услышать, как меня называют моим настоящим именем, говорить на родном языке и слушать, как звучит в ушах его сладкая мелодия. Я огорчилась, узнав, что здешние греки не говорят на греческом. Теперь им придется его выучить.
Мой лев, если б я осталась здесь, я умерла бы с именем «Итака» на устах. Но теперь на Итаке мои губы шепнут перед смертью твое имя. Скажу: «Рустэм, мой лев» и потом умру. И когда будешь умирать ты, пусть имя на твоих губах будет моим и лицо перед мысленным взором тоже моим.
Мой лев, пожалуйста, не пускайся вслед за мной. Я хочу отыскать Итаку, которая столько лет населяла мои сны и была привязана к моему сердцу невидимой веревкой, что ныне тянет меня обратно даже против моей воли. Пусть и ты найдешь свою Итаку, если она у тебя есть. Если же нет, тебе надо ее создать.
Оставляю тебе Памук, она слишком стара и ленива для путешествий, слишком привыкла блаженствовать и полюбила тебя больше, чем меня. Будь к ней добр, ведь она никогда не пыталась съесть твоих куропаток, как ты боялся. Не забывай кормить ее сыром и печенкой, вычесывай, чтобы шерсть не свалялась, а то ведь у нее все зубы выпали, и самой ей колтуны не выкусать. Когда она умрет, вели пристойно ее похоронить на любимом месте под апельсиновым деревом, только не выбрасывай на съеденье собакам и птицам. Я беру лишь самое необходимое, мою лютню, обруч из золотых монет — твой первый и самый дорогой на свете подарок, и еще другие твои подарочки, чтобы вспоминать тебя, а не попользоваться богатством.
Мой лев, с сердцем, полным любви и вечной благодарности, прощается до новой встречи на небесах твоя Иоанна, бывшая Лейла, которая любит тебя под всеми именами, какие у нее были, и независимо от имен.
Дождавшись рассвета следующего дня, Лейла подхватила Памук, в последний раз зарылась лицом в ее шерсть и выскользнула из дома, пока не проснулись слуги. В самом благопристойном одеянии из гардероба наложницы и туфлях на самой толстой подошве, с лютней и холщовой котомочкой через плечо она пустилась вслед за переселенцами в полной уверенности, что нагонит их, но страшась мысли о возможной неудаче.
Когда с перекинутым через седло оленем Рустэм-бей вернулся с охоты, его ошеломили полупустой город и исчезновение многих слуг. Те, что остались, были насмерть перепуганы и не могли объяснить, куда девалась Лейла-ханым. На женской половине он нашел письмо. Тяжело опустившись на диван, Рустэм уставился на листок, словно упорным взглядом мог заставить его заговорить. Рассерженный, он бросился в город, чтобы найти кого-нибудь, кто прочтет ему послание, но с этим справился бы только Леонид-учитель, а тот исчез. Отчего-то Рустэм-бей не бросился в погоню за христианами, словно в глубине души зная о запрете Лейлы.
Так и не переведенное письмо он бережно хранил меж страниц фамильного Корана. Вечная тайна поднимала статус этого листка в глазах Рустэм-бея, и письмо стало так же свято, как книга, в которой оно пребывало. Сдержанный и гордый человек, Рустэм-бей еще очень не скоро понял, что означают странно расплывшиеся в некоторых местах чернила.
Лейла-ханым догнала христиан к вечеру второго дня. Запыленная, голодная, изнуренная, но бодрая, она вошла в лагерь переселенцев нарочито уверенно, с высоко поднятой головой. Лейла ожидала враждебного приема, и он ее не удивил. Поначалу изумившись, христиане, в особенности женщины, вскоре заворчали:
— Что она тут делает? Нам ни к чему черкесская шлюха Рустэм-бея. С какой стати мы должны идти с потаскухой?
Приняв делегацию почтенных людей, отец Христофор подошел к Лейле. Сидя у костра, она стаскивала туфли с натруженных, покрытых волдырями ног.
— Почему вы здесь, Лейла-ханым? — спросил священник. — Вам не место среди нас. С чего вы решили, что можете отправиться в Грецию? Мы не желаем вас рядом с собой.
Даже не взглянув на него, Лейла-ханым резко ответила:
— Эймай пио эллинида апо олус сас. Генитика стин Итаки кай эсис ден исастэ пара миа агели апо бастарди турки.
Познания отца Христофора в греческом простирались не далее обрывков древнего церковного варианта, механически заученных для отправления служб, и потому он опешил, услышав неожиданный ответ, из которого ничего не понял. Священник обращался к Лейле на родном турецком, и теперь спросил людей у костра:
— Что она сказала? Что это значит?
Услышав родную речь, сидевший у огня Леонид-учитель на миг очнулся от безмолвного уныния. Он шевельнулся и устало взглянул на отца Христофора:
— Я вам переведу. Лейла-ханым сказала: «Я больше гречанка, чем любой из вас. Я родилась на Итаке, а вы всего лишь свора турецких полукровок».
— Она так сказала? — недоверчиво переспросил священник. — Господь милосердный!
— Отныне, — объявила Лейла-ханым, снова перейдя на турецкий, — мое имя Иоанна, и вы будете обращаться ко мне уважительно.
91. В ссылке на Кефалонии Дросула вспоминает смерть Филотеи
Сейчас просто не верится, что нас вот так вот согнали и увели. Нынче бы такого не произошло. Вон сколько бед сотворилось. Теперь-то никто не скажет: «Надо бы этих людей выкинуть из домов и отправить в другую страну». А тогда мы особо вопросов не спрашивали. Появились жандармы, велят уходить, и ты идешь. Мы тогда были простые люди. Покорные, привыкли слушаться властей и, знаете, вовсе не походили на греков. Некоторые турки называли нас «райя», что значит «скот».
Муж-то мой был не прост. Не бессловесная скотина. Так случилось, что он был дома, когда заявились жандармы. Если б ушел в море, бог его знает, может, пришлось бы отправляться без него, потому как выбирать не приходилось, и тогда поди знай, где бы мы с Мандрасом оказались. Вон как судьба зависит от малейшей мелочи.
Про сынка-то моего вы, небось, слыхали. Мы нарекли его Мандрасом, потому что мне приснился покойный дедушка, который и велел так ребеночка назвать. Все вокруг говорили: «Мандрас? Что за имя такое? Слыхом не слыхивали». Я объясняю: «Я слыхала, мне его дедушка сказал, когда я была на девятом месяце». А они: «Ребеночка следует называть в честь отца, деда или еще кого. Или там, в честь святого. Всем известно, что у беременных бывают закидоны». Споры без конца, но я уперлась, и тогда муж отводит меня в сторонку и говорит: «Слушай, меня от препирательств уже воротит. Можно же крестить одним именем, а самим называть по-другому. В конце концов, у всех есть прозвища».
Я еще маленько поартачилась, но здравый смысл муженька меня одолел, и малыша крестили Менасом, в честь святого. Разумеется, я всегда звала его Мандрасом, так его все под этим именем и знали. Он умер давно, на исходе войны с немцами. Сам виноват. Плохо кончил. У матери не одна печаль, так другая. Говорят, у грецкого ореха первый урожай ядовитый до смерти. Вот и я вроде грецкого ореха, а Мандрас — мой первый и единственный плод. Одно время у сына была невеста, Пелагия, и она, благодарение богу, стала мне как дочь. Превратила меня в миндаль, что цветет посреди зимы. Мы открыли эту таверну, так вот и живем.
А тогда Мандрас был совсем крохой и такой милый личиком, пошел, к счастью, не в меня, а в отца. Вот когда вернулся с войны, стал страшилищем, как я.
Ну вот, значит, пришли жандармы и велят мигом собраться и уходить, нас как обухом по голове, а затем поднялась паника. Я первым делом кинулась к Лейле-ханым, где была в служанках. Она как услыхала новость, странно взбудоражилась, но мне разбираться было некогда. Лейла дала мне денег на дорогу. Потом я побежала в дом родителей, где мать пыталась собраться. Папаша уже надрызгался, и матушка его валтузила, лупила по мордам и приговаривала: «Ах ты, мерин никчемный, вот брошу тебя здесь, жопа ты свинячья!»
