…Зуев поднял голову, поискал глазами Яшу Бобкова, порученца, кивком подозвал к себе и передал записку для Румянцева, редактора «Отваги». Николай Дмитриевич развернул полученный листочек. Дивизионный комиссар спрашивал, не готовы ли в «Отваге» провести семинар с прибывшими на военный совет редакторами дивизионных газет, надо воспользоваться случаем. Румянцев посмотрел на Ивана Васильевича и согласно кивнул: отчего же не провести, в «Отваге» сильные сотрудники, до войны других учили уму-разуму.
Когда объявили перерыв, Калашников подошел к Зуеву, отвел его в сторону и передал разговор с Запорожцем.
— Мое личное мнение, если позволите, сильно сдал Николай Кузьмич, — сказал замначальника политуправления. — Невооруженным, как говорится, глазом видно…
— Мне Александр Иванович тоже звонил, — вздохнув, сказал Зуев. — Жалко, но что делать. Пришлось сказать командарму: приказ самого. Иначе в тыл лететь не соглашался.
Дивизионный комиссар сообщил Калашникову также, что Военный совет на закрытом заседании обсудил ситуацию и высказал свое мнение: Николаю Кузьмичу необходимо срочно лететь на Большую землю.
— Говорить остальным об этом пока не будем, — объяснил Зуев. — Зачем людей будоражить? Назначит фронт нового командарма — тогда все сразу и объясним.
«Разумно», — подумал Калашников, невольно подчиняясь обаянию тридцати пяти летнего комиссара, который будто родился военным человеком.
Константину Калашникову и самому-то только-только исполнилось тридцать лет. Другой работы кроме партийной он просто не знал. Но тут уж преуспел. До войны был секретарем МГК ВКП(б), занимался идеологической работой, это по значимости, пожалуй, не меньший ранг, чем у Зуева теперь. Военного, правда, опыта никакого.
После перерыва Калашников сел рядом с генералом Власовым. В конце концов, оба представители фронта, почему бы и не держаться вместе. К тому же Константин Федорович знал Власова как героя сражения за Москву, видел его портрет в «Правде» и сейчас надеялся сойтись с ним поближе.
Клыков отсутствовал, и Калашников решил, что командарм готовится в дорогу. Снова заседали около часа. Боборыкин о проблемах с вывозом раненых сказал, и Зуев заверил начсанарма: Военный совет считает это проблемой номер один. Приняли решение доставлять грузы и вьючным способом тоже. Кавалерийский корпус Гусева, собираясь уходить на переформирование, оставлял лошадей.
— В помощь и на прокорм, — невесело пошутил кто-то из угла.
Закрыв совещание, Иван Васильевич подошел к Калашникову.
— Еду провожать Николая Кузьмича, — сказал он. — Если вы готовы отправиться домой, можем и вас отправить самолетом. Так вроде быстрее и безопаснее.
«Выпроваживает, — с обидой подумал замначальчика политуправления. — Не любит ревизоров…» Он ошибался. На самом деле Зуев думал о его безопасности, проверяющих дивизионный комиссар не боялся, просто не замечал их в этом качестве. Приехал товарищ с Малой Вишеры, интересуется, чтоб было что доложить начальству, и пусть интересуется, у них секретов нет, обыкновенная работа, как и везде. Ну разве что с увеличенной долей риска. Эту долю и хотел уменьшить для гостя член Военного совета.
— Предпочитаю возвращаться тем же путем, что и приехал, — сухо ответил Константин Федорович, давая понять: считает неуместными разговоры о его отъезде. Сочтет сам нужным — уедет.
Но Зуев и не заметил этой сухости, он согласно кивнул, когда Калашников пожелал проводить командарма.
Клыков бодрился изо всех сил. На аэродроме обнял Зуева, сорок дней воевали вместе, а будто бы годы.
— Не было у меня еще такого комиссара, Ваня, — шепнул Николай Кузьмич, боясь, что ввиду общего ослабления не удержит слезу. — Авось еще и послужим вместе. Береги армию. Тем, кто зимний ад прошел, — цены нету. А я даю слово большевика: не лягу в госпиталь, пока до Мерецкова не дойду и лично не доложу ему о трудной обстановке. Потребую реальной помощи фронта. Или…
Николай Кузьмич не стал говорить, что за этим «или». Да Зуев и сам хорошо понимал, что командарм, наверно, скажет Мерецкову: выводи армию из болот, Кирилл Афанасьевич. Теперь такое вроде может себе позволить, поскольку больше не командарм. Только вот и сейчас, пожалуй, не решится. Вот о помощи будет просить, и даже в категорической форме. А где ее взять тому же Мерецкову?
— Поправляйся, Николай Кузьмич, — ласково проговорил он, искренне сожалея о разлуке. Клыкова комиссар ценил, генерал был одним из немногих, кто умел грамотно воевать и солдат берег, а последнее для Зуева было главным мерилом военного искусства. — Армию сберегу… Возвращайся командовать.
Иван Васильевич не мог знать, что напророчил он только на вторую половину. Комиссар произносил обычные слова, которые говорят в таких случаях, старался только вложить в них больше чувства, чтобы скрасить командарму последние минуты перед расставанием. Генерал Власов и замначальника политуправления стояли поодаль. Они уже попрощались с Клыковым и тактично отошли: пусть простятся эти двое.
— Мне хотелось бы поговорить с вами отдельно, — сказал Константин Федорович. — Ведь вы давно уже во Второй ударной…
— Можно и поговорить, — отозвался Власов, не высказывая ни особого восторга, но и без тени какой-либо досады. — Давайте в штабе или на чашку чая ко мне… Вы ведь в Москве прежде служили? Расскажете о столице. Вроде неплохо Москву знаю, учился в академии, но, признаться, давно в ней не бывал.
— Как это? — не понял Калашников. — Вы ж армией там командовали!
— Так то под Москвой, — ухмыльнулся Власов. — А саму ее, первопрестольную, и не видел, можно сказать. Сначала в госпитале, потом в войсках… Хотя первый штаб наш был на Ленинградском проспекте. Но там всем поначалу Сандалов заправлял, начальник штаба, Леонид Михайлович. Не знакомы?
— Не имел чести, — несколько смущенно ответил Калашников. — Я ведь в Действующей армии недавно…
Власов с интересом всмотрелся в собеседника.
— А по какой вы части были? — спросил он.
— Секретарь Московского горкома партии, — стараясь произнести титул без нажима, ответил Калашников.
Власов уважительно промолчал и понимающе кивнул.
— Ополчение нам готовили, — сказал он, давая понять, что пусть товарищ не смущается, они, военные люди, понимают: фронт силен тылом.
— И этим тоже занимался, — многозначительно ответил Калашников.
Они стали пить чай. Власов рассказывал о жизни в Китае, о том, каким шикарным орденом его там наградили.
— А в прошлом году на параде вы были? — неожиданно спросил Власов.
Калашников вздохнул.
— Нет, отсутствовал в столице в те дни, — запнувшись, ответил он. — Но фильм о нем, конечно, смотрел.
В стране не было, наверно, человека, который не видел бы хроники о параде на Красной площади Седьмого ноября.
— К нам в армию части прямо с того парада приходили, — пояснил вопрос генерал Власов.
Они оба не знали, а Константину даже Щербаков — секретарь ЦК и его шеф по МГК ВКП (б) — об этом не сказал, когда тот вернулся из командировки, что ход с парадом Александр Сергеевич придумал. Тогда Щербаков собрал командиров частей, подготовленных к отправке в армии Западного фронта, и заявил им: «Партийное руководство, представители столицы хотят лично убедиться в готовности отправляемых на защиту Москвы войск. Смотр проведем в первой половине ноября на Зубовской площади». Собрали воинские части на Зубовской, а оттуда провели их по Красной площади. Это прохождение и сняли на кинопленку. А Сталин произнес речь в другое время и в другом месте. Эти кадры подмонтировали к хронике, и пропагандистскую задачу документальный фильм выполнил блестяще.
— Речь товарища Сталина на параде помню наизусть, — с волнением произнес Калашников. — Мобилизует она, вдохновляет. Особенно слова вождя о прославленных знаменах русских полководцев. Здорово сказано!
— И своевременно, — живо отозвался генерал Власов. — Когда Отечеству бывало туго, его не раз и не два спасало обращение к патриотизму народа. Вспомните Сергия Радонежского, патриарха Гермогена, Минина и Пожарского, партизанов войны восемьсот двенадцатого года…
Он хотел добавить, что как ни крути с идеей союза свободных республик, а государственность наша была, есть и остается российской, на ней, матушке Великороссии, все и держится, она и скрепляет народы и народности воедино, не давая пожрать их завидущим соседям.
«Но бог его знает, что за человек, — подумал Андрей Андреевич, — из партийной касты опять же…Не состыкует мои слова с инструкцией и смутится. От смущения и донесет…
Генерал Власов и в дурном сне не мог предположить, что, оказавшись в немецком плену и формируя РОА для борьбы со Сталиным, он положит в идеологическую основу другой армии именно русский национальный принцип, по которому немыслимо великое государство без руководящей роли в нем именно России.
