Корреспондент пишет свои коротенькие заметки, вычеркивает лишние строчки, переписывает все заново, мучительно ищет самые точные слова, потом становится у маховика печатной машины.
— Сегодня хочу побить все рекорды, — говорит она, берясь за теплую рукоятку колеса. — Сначала я быстро выдыхалась, потому что спешила, а теперь поняла: надо ровно дышать и крутить, налегая всем телом.
Поворот за поворотом… Падает, соскальзывая вниз, свеженький номер. Дивизионная газета… Она небольшого формата и только в две странички, но она зовет людей в бой, ободряет, вдохновляет их. Ее будут читать в окопах. Имя погибшего пробудит печаль и гордость, совершенный подвиг взволнует солдат. Конечно, когда машину движет электромотор, получается быстрее. А тут за час не выкрутишь больше ста сорока номеров… Тело наливается усталостью. Жарко. Колесо становится все неподатливее, но женщина упорно поворачивает его. Раз-два. Еще газета. Еще газета.
— Больше не могу! Выдохлась! — устало улыбаясь, говорит Ольга.
Вместо нее к маховику подходит наборщик.
— Час и десять минут! — удивленно говорит редактор и прячет в карман часы. — Ну-ка, сколько она тут накрутила?
А среди ночи все услышали мощный гул канонады: началась артиллерийская подготовка к наступлению советских войск со стороны Клетской и Серафимовича. С первого же дня боев обозначился здесь большой успех. Двинулись для вспомогательного удара на Вертячий и полки дивизии, в которой находились Тавров и Ольга Строганова.
39
— В последний час…
Все находившиеся в блиндаже обернулись к радиоприемнику.
— Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда…
На лицах бойцов и командиров оживленное внимание, даже дыхание скрадывают, боясь пропустить хоть одно слово.
— На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление, которое началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда…
«С северо-запада — это мы!» — мелькает у Ольги.
— Прорвав оборонительную линию противника в тридцать километров на северо-западе и на юге от Сталинграда — протяжением двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев продвинулись на шестьдесят — семьдесят километров, взяли Калач, станцию Кривомузгинскую и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, снабжающие войска противника, оказались прерванными.
Далее упоминались номера разгромленных пехотных и танковых дивизий врага, число взятых в плен и убитых, назывались трофеи.
Потом в блиндаже наступила минута затишья, как будто требовалось осознать, представить великое значение события. И вдруг, как взрыв, прорвалось:
— Ура! Героям-сталинградцам ура!
— Ура-а-а-а! — ревел мощным басом крепко сложенный командир и весь сиял пунцовым от напряжения лицом, и белизной зубов, и влажными прижмуренными глазами. — Ура-а-а-а!
— Вы нас оглушили! — счастливо смеясь, кричала ему Ольга и сама подхватывала изо всех сил: — Ура-а!
Она готова была расцеловать своих соседей и, не в силах успокоиться, сказала:
— Нет, вы только подумайте: фашистов погнали от Сталинграда!!
— Вернее, их погнали к Сталинграду, — поправил ее командир. — Их окружили, отрезали.
Строганова присела на нары поближе к лампе, достала из полевой сумки блокнот и карандаш. Над блиндажом погромыхивало: немецкая дальнобойная артиллерия вела пристрелку с флангов, где действовали боковые заслоны наступающих, но на редкие, хотя и сильные взрывы никто не обращал внимания. В блиндаже после прослушанного сообщения стало очень весело. Нашлась гармонь. Нашлись охотники выпить ради победы.
Ольга торопливо писала, устроив блокнот на колене. Лицо ее было еще красно от холода.
— Хватите-ка соточку, — простодушно предложил ей командир, который так самозабвенно кричал «ура». — Ну, можно ли отказываться?! Ведь случай-то какой!
— Да, случай замечательный, но потому-то я и не могу. Мне сегодня еще работать нужно.
Сейчас Ольга писала жене Хижняка:
«24/XI 42-го года
Дорогая Елена Денисовна, поздравляю с победой под Сталинградом. Ведь вас это касается особенно. Я от всей души желаю нашему славному военному фельдшеру вернуться невредимым».
Женщина снова вспомнила свой первый приезд на Каменушку, большую солнечную комнату, массу зелени на окнах, и рыжеволосого огородника Хижняка, и таких же огненных его сыновей, и маленькую Наташу, — тепло стало у нее на душе. Хорошо жить на родной земле, и как прекрасно, что смертельная угроза для этой жизни миновала — Сталинград устоял.
40
Выбивать фашистов из развалин города оказалось не так-то просто. Они засели в коробках домов и в подвалах, превратили их в крепости и дрались, как обреченные бандиты.
— Нелегко, но тесним фрицев. Вот вам, проклятые! — взмахнув кулаком, воскликнул Востриков.
— Гитлер шлет приказы, чтобы не сдавались, обещает выручить, а тем, кто не верит в его посулы, стреляют в затылок свои же офицеры, — сказал Нечаев.
Он только что проснулся и лежал на нарах, закинув за голову руки, угрюмый после короткого сна.
В минуты пробуждения, пока еще дремало в душе чувство мстительной злобы к врагу, особенно тосковал Нечаев о любимой девушке. Милый образ оживал перед ним, напоминал о том, что уже никогда не повторится радость свиданий, что счастья не будет. Потом жгучая тоска утраты переходила в еще более жгучую ненависть к фашистам.
— Ребята, я новые стихи сочинил, — похвалился Петя Растокин. — Вот слушайте:
Гремят атаки боевые,
Лупцуем мы вовсю врага,
Настали дни совсем иные,
И скоро фриц пойдет в бега.
Ребята слушали — кто серьезно, кто снисходительно.
— Какие же это стихи?! — с насмешливой, но доброй улыбкой сказал Нечаев. — Что значит «пойдет в бега»? Я, брат, могу тебе столько слов в рифму насобирать, хоть мешок подставляй.
Петя запыхтел, покраснел.
— Попробуй!
— И пробовать нечего. — Нечаев приподнял красивую черноволосую голову, облокотился, подперев щеку ладонью. — Вот, пожалуйста:
Пойдет в бега
Недорога…
В поля, в луга,
Где радуга.
Беги нога,
Топчи стога,
Хоть мать строга,
Да ни фига!
Бойцы так и покатились от смеха, а Петя рассердился:
— Это ты содрал где-нибудь. Больно уж складно!
— Складно, да не ладно. Петя, друг, не порочь ты звание поэта. Играешь на баяне, и хватит с тебя.
На баяне Растокин играл действительно хорошо.
— Прогоним фашистов, устроим концерт, — сказал он Вострикову. — Я тогда сыграюсь с Лешечкой Фирсовым. Вот здорово играет малыш! — Петя улыбнулся, но улыбка тут же исчезла с его лица, и он задумался.
Варвара так и не ответила ему на письмо, в которое он вложил большое стихотворение, посвященное ей. И хоть бы кто-нибудь, хоть бы раз передал ему поклон от нее в ответ на все его приветы.
— Хочешь, со мной сыграемся, — неожиданно предложил Нечаев и встал, доставая из-за ватника, лежавшего в изголовье, футляр со скрипкой.
Петя Ростокин с готовностью полез на нары за баяном.
Совсем не плохо было сыграно несколько песен. А когда в блиндаже раздались мощные звуки вальса «Амурские волны», бойцы пришли в восторг и даже распахнули дверь:
— Нехай соседи порадуются.
Потом кто-то предложил:
— Айда на улицу, пока тихо. Пусть и фрицы, черта им в душу, послушают.
Так среди развалин стихийно возник концерт…
Стояла холодная ночь. После шума атак установилась сравнительная тишина. Даже звезды заблестели. И тогда с позиций гитлеровцев послышалось, как обычно, пиликанье губных гармошек.
Бойцы и командиры давно уже притерпелись к этому пиликанью и были поражены, когда оно вдруг заглушилось баяном и скрипкой. Русский вальс «Амурские волны» с покоряющей силой и красотой зазвучал над разрушенными цехами.
— Кто это балуется? — спросил Коробов, выглядывая из блиндажа, где помещался командный пункт.
— Ничего. Это, наверное, моряки. — Логунов с удовольствием прислушался. — Пусть фашисты знают, что наши ребята не только драться умеют.
— Нам бы еще кого-нибудь приспособить к своему выступлению. — Петя Растокин взял последний аккорд и сжал мехи гармони. — Бубен или тарелки. Как ты думаешь? — Он взглянул на опечаленного Семена и осекся. «Эх, Сеня! — мысленно воскликнул он. — Такую любовь потерял!»
— Лучше бубен, — посоветовал Востриков, ничего не заметивший. — Я бы их еще барабаном оглушил, — добавил он с мальчишеским задором.
Тогда Нечаев рассмеялся.
— Шумом тут, братцы, никого не удивишь!
Но музыку немцы слушали охотно. Только без конца бросали ракеты. Потом Нечаев и Растокин дали им поиграть на гармошках и снова заглушили их.
