— Наконец-то! — обрадовалась Варвара, которая просматривала новые газеты и что-то выписывала для себя.
— Ты думала, наши все время будут топтаться на месте? — полушутя спросил Иван Иванович, вместе со всеми радуясь добрым вестям да и тому, что Варя была здесь, живая-здоровая.
— Вы видели, какие мрачные лица были у раненых, которые поступали к нам? А когда объявили приказ о наступлении, даже раненые повеселели, — сказала девушка, уступив место у стола дежурному врачу, и впервые непринужденно села на лавку рядом с Аржановым. — Так мы были огорчены, когда наступление сорвалось, только виду не показывали. А сегодня сразу несколько домов! Заходила я вчера к Коле Оляпкину… Он все спрашивал: «Как наступают?» Не хотелось его расстраивать, и я сказала: «Хорошо». — «А что взяли?» — «Улицу, говорю, взяли». Обрадовался: «Вот здорово!» А сегодня — опять за то же. Я соврала, что один дом отбили. Он был и тому рад: «У нас, говорит, в Сталинграде один дом равняется целому городу. А вчера какую улицу отбили?» Не гляжу на него, а ответить надо. «Улицу Ленина». Про себя думаю: «Уж, наверно, такая здесь была!»
— Конечно, — Иван Иванович ласково улыбнулся.
— Но вы знаете, что вышло? — Варя по давней своей привычке прикоснулась к руке доктора. — Вы знаете, как разволновался Оляпкин? Он сказал мне: «Значит, центр взяли?» — «Нет!» — говорю. — «Как же могли взять улицу Ленина?» Я стою, молчу, словно дурочка. «Значит, и дом сегодня тоже не взяли? Почему плохо наступают?» — «Вовсе, говорю, не плохо. Вы с Коробовым свою развалину сколько дней не отдавали немцам, а наши как пошли, сразу у них отняли». Он опять: «А улицу?» — «Ну, не сразу же, говорю. Хорошо, что крайние дома отбили». А себе зарубила на носу: ври, да знай меру!
— Ты собираешься еще врать? — Иван Иванович взял руку Варвары, расправил, распрямил ее на своей ладони. — Маленькая какая у тебя ручонка! Кого же ты собираешься еще обманывать?
Девушке вспомнился полузабытый разговор не то с Тавровым, не то с Логуновым насчет лжи. Кажется, Варя решительно восстала тогда против нее. Но сейчас все закружилось в голове, и Варвара даже не смогла ответить на вопрос любимого человека.
Вот она, радость! Оказывается, она здесь, рядом… Только не уходи, не выпускай мою руку из своих сильных ладоней! Прислониться бы к нему… Но ведь ты уже однажды прислонялась к нему. Он и на этот раз может погладить тебя, как ребенка, может даже поцеловать, а вздохнет о другой! Варвара сама тихонько отняла руку и машинально начала свертывать в трубочку полученную от замполита газету.
35
— Чего бы тебе хотелось сейчас, Варенька? — спросил доктор.
— Сейчас?..
Варя вздохнула, маленькие твердые груди ее резко обозначились на миг под грубым сукном гимнастерки. Она задумчиво склонила голову. Ведь жизнь-то идет своим чередом, уже двадцать четыре года исполнилось северянке, а еще ничего не сделано ею. Всего на тринадцать лет старше ее Иван Иванович, но как много он уже потрудился, сколько пережил, видел, узнал. Сумеет ли Варя достигнуть такого же духовного уровня в его годы? Очень много было у нее желаний, но осуществлению любого из них мешала война.
— Я бы хотела, чтобы поскорее разбили фашистов; выбросить их отсюда и гнать, гнать без остановки.
— Но это наше общее желание, а есть же у тебя личное, — настойчиво допытывался Аржанов, сам еще не сознавая того, что пропала в нем боязнь услышать снова от девушки слова любви.
— Это и есть самое мое личное, — прямо взглянув в его лицо, сказала Варенька. — Пока оно не исполнится, ничего нельзя.
В блиндаже тепло, даже жарко. На столе светло горит большая гильза-коптилка. Возле нее Софья и Злобин обсуждают историю болезни раненого. Софья настроена наступательно: спорит, повышает голос, сердится. Злобин по обыкновению ведет разговор ровно, но чувствуется, что он не уверен и сдает. Видимо, Софья Вениаминовна решила всерьез просветить его по части невропатологии.
В последние дни бомбежки прекратились, и блиндаж ординаторской сразу стал чем-то вроде красного уголка госпиталя. Да еще обещали сюда радио поставить.
— А мне знаешь чего хочется? Попасть бы на симфонический концерт. Послушать бы! — доверительным тоном говорит Иван Иванович, глядя на огонек коптилки. — Я очень многое упустил в жизни: все некогда было. А у меня абсолютный слух, я даже на рояле немножко играю… Пел иногда. Но, совестно признаться, целыми годами не бывал в театре. До сих пор больно вспомнить… — Иван Иванович взглянул на Варвару. Любящий друг, понимающий все с полуслова, сидел с ним рядом. — Однажды мы с Ольгой Павловной собрались на балет «Жизель» с Улановой. Ведь это иногда просто необходимо… Оторвешься от музыки, от театров, от картинных галерей, каждый день как на костре горишь и вдруг начинаешь ощущать беспокойство, будто тебе чего-то не хватает, будто ты недомогаешь. Получается вроде кислородного голодания. Но только тогда, когда наконец вырвешься, почувствуешь, насколько ты изголодался… Смотришь, слушаешь, блаженствуешь, а где-то в глубине души возникает, растет мысль: «Нет, довольно! Надо жить по-человечески: на курорты ездить, в театр ходить…» Подумаешь: ни разу в жизни на бегах не был, на разных там спортивных состязаниях, понятия не имеешь, что такое кукольный театр, стереокино. Ты знаешь, что это такое?
— Нет, — тихо ответила Варя.
— И я не знаю. Да, что я тебе хотел рассказать?..
Собрались мы с Ольгой Павловной на «Жизель». Уланова… Юная чудесная балерина — живой луч солнца на сцене. Целый день у меня, как обычно, операции. Обсуждения больных совместно с знаменитым профессором. Ну, ты знаешь, как это бывает. Но помню: вечером «Жизель». И вдруг больному плохо. Полчаса… Час… Легче стало, Ольга звонит, по голосу слышу — устала ждать, очень нервничает. «Бегу, говорю, одевайся и выходи на улицу». Еду. Возле дома стоит товарищ: в Институте усовершенствования врачей лекция Бурденко… Это был еще очень спорный вопрос — по рентгеновскому исследованию черепных опухолей, для меня тоже страшно интересный. Иду наверх, думаю уже не о балете, не об Улановой, а только о предстоящей лекции. Оказывается, я день перепутал… Навстречу Ольга Павловна, напудренная, конечно, надушенная. Я остановился и говорю: «Оля!..» Она только взглянула, сразу потускнела:
«Что, опять не пойдем?» — «Поезжай, говорю, одна, сделай милость, а мне на лекцию надо». Села Ольга Павловна прямо на ступеньки лестницы и заплакала.
— Ну, и что же? — Голос Вари совсем упал: так тяжело ей стало оттого, что Иван Иванович даже в эти минуты снова вспомнил о другой женщине.
— Помчался я, конечно, на лекцию, а Ольга Павловна расстроилась, весь вечер просидела дома.
— И долго… сердилась она? — Варвара искоса посмотрела на него.
— Нет, тогда она не умела подолгу сердиться. — Доктор легко вздохнул. — Но ты понимаешь, суматошная жизнь — то же, что неправильно поставленное дыхание.
Иван Иванович замолчал, вдруг подумав про себя: «К чему это я Вареньке про свою бывшую жену?» И тут же ответил про себя: «Еще совсем недавно я не мог так просто заговорить об Ольге».
Словно проникнув в его мысли, Варвара светло улыбнулась:
«Если бы он любил Ольгу Павловну по-прежнему, он не стал бы мне рассказывать о ней. Значит, эти воспоминания связаны только с тем, что многое упущено в жизни. Бега, кукольный театр… Ах, дорогой Иван Иванович, как же ты обошелся без кукольного театра?! А я еще завидую тому, что ты все видел, все знаешь! — Искорки смеха мелькнули опять в глазах Варвары и погасли. — Нужны ведь и бега, и кукольный театр, и хотя бы раз в жизни побывать в цирке. Люди создали столько интересного, и надо все знать, недаром существует на свете хороший зверь — любопытство».
— Я об этом тоже часто думала, но ведь мы не могли иначе, — сказала она, и Иван Иванович почувствовал, что девушка поняла все и не обиделась, и оттого что так легко было снято с его души мгновенное, но острое сожаление, еще милее стала она ему. — А правда, хорошо бы побывать в театре! Только я хотела бы посмотреть драматическую постановку.
И Варваре, словно наяву, представилось, как она вместе с ним идет в театр в таком же черном платье, какое она видела у Ольги. Нет, она не надела бы ничего, что могло бы напоминать дорогому человеку о его драме. Она нарядилась бы в темно-вишневое — ей, с ее светлой кожей и ярко-черными глазами, очень пошло бы такое — и золотую цепочку на шею.
Девушка взглянула на свою юбчонку, еле прикрывавшую колени, на грубые сапоги, голенища которых были широковаты для ее ног.
«Вот глупая-то! — подумала она с затаенным внутренним смехом. — Нашла время думать о нарядах!»
Она вспомнила свои скромные платья, свои книги. Все это осталось на попечении жены Хижняка. И шубка и ботики… А посуду — большой голубой таз, внутри белый как снег, и такой же кувшин — Варвара подарила перед отъездом Елене Денисовне. Будь у нее золотая цепочка, она тоже подарила бы ее старшей подруге. А платья Вари ей малы. Но когда девушка заикнулась о том, чтобы одно из них переделать для Наташи, Елена Денисовна рассердилась.
