— Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда, строителей требовали… Но в списках вы числитесь с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет?
В другое время Федор Васильевич обязательно поправил бы человека, говорящего «с года рождения», ехидно заметив, что буква «с» здесь совершенно лишняя.
Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь обидеть Сергеева, он, подражая ему, сказал:
— Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения. Мне шестьдесят пять.
Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто признавался в смертельном грехе.
— Но тогда… — с еще большим недоумением начал было Сергеев, быстро взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его и закончил: — Ну, конечно! Вы же давно сняты с военного учета!..
Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив их вместе, протянул Валицкому:
— Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные, заслуженные…
Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул:
— Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили выразиться, года! Мне… мне лучше знать! Я получил повестку и явился. И, насколько могу судить, вы не уполномочены определять возрастной ценз! Мне доподлинно известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой!
— Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, — миролюбиво произнес Сергеев. — За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага… Но сами понимаете, что…
— Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, — оборвал его Валицкий, — я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И со-благово-лите произвести необходимое оформление!
— Но поймите же, что невозможно! — сказал Сергеев уже сердито. — Вам же шестьдесят пять лет!
— В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, — отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, — потрудитесь перечитать эту речь!
— При чем тут речь товарища Сталина? — резко сказал Сергеев и встал. — Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, — продолжал он уже мягче, — вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов…
— К кому мне надлежит обратиться? — прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы.
— То есть в каком смысле? — не понял Сергеев.
— Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение?
Сергеев пожал плечами:
— Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте.
— Но кто-нибудь же на месте есть? — уже с отчаянием воскликнул Валицкий.
— Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич…
— Не трудитесь. Где я могу найти… э-э… комиссара?
— По коридору направо третья дверь, — буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.
— Честь имею! — бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, — откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.
Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии — одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: «Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?» Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил.
Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:
— Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?
«Ну вот, — подумал Валицкий, — круг замкнулся».
— Говорите же! — резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: — С ней… что-нибудь случилось?
И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе — старого и никому не нужного человека — сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.
— Мой сын вернулся, — проговорил он тихо.
— Ну, а Вера, Вера?!
— Вы разрешите мне сесть? — спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его.
— Конечно, садитесь, — быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место.
Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности.
Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.
И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен был сказать.
— Ваша дочь осталась у немцев, — выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.
— Как… осталась у немцев? — ошеломленно повторил Королев.
— Они возвращались в Ленинград, но поезд попал под бомбежку. Они…
И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.
Некоторое время Королев молчал.
Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:
— Но… почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает…
— Анатолий утверждает, — сказал Валицкий, — что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома.
Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить, наконец, записку в двери… Но промолчал.
— Так… — произнес Королев, — не застал, значит.
И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение.
— Не хочу его защищать, — произнес Валицкий, — но я прошу понять… ведь он… почти мальчик… Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию…
Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия.
— Си-ту-ацию? — недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. — Что ж, теперь ситуация для всех необычная.
— Да, да, вы, конечно, правы! — сказал Валицкий. — И… я не защищаю его, — сказал он уже тише, покачал головой и повторил: — Нет. Не защищаю…
Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно, как плети.
Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно:
— Ладно. Говорить, кажись, больше не о чем. Спасибо, что пришли, однако. Отыскали все-таки.
Он умолк и добавил уже иным, дрогнувшим голосом и глядя не на Валицкого, а куда-то в сторону:
— Как же я матери-то скажу…
И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно:
— Ладно. Спасибо. Ну, а затем — извините. Дел много.
Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому руки, затем открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги.
Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то не сможет сделать и шага.
Королев поднял голову от своих бумаг и, нахмурившись, поглядел на Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь.
И тогда Федор Васильевич сказал:
— Простите, но… я к вам по личному делу пришел.
— Так разве вы не все сказали? — быстро и с надеждой в голосе спросил Королев.
— Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к сожалению, добавить нечего. Только… видите ли, мы сейчас встретились совершенно случайно… Я вам сейчас все объясню, это займет совсем немного времени, — поспешно заговорил Валицкий, собирая все свои силы. — Дело в том, что я получил повестку. Вот…
Он опустил руку в карман, отделил листок бумаги от остальных документов, вытащил его и положил на стол.
Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел на Валицкого:
— Вы что же?.. Записывались?
— Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том… речь идет о моем возрасте.
— Сколько вам лет?
— Шестьдесят пять.
