— Сколько вам лет?
— Шестьдесят пять.
Королев пожал плечами и сказал:
— Ну, значит, кто-то напортачил.
Он снова поглядел на повестку. Потом перевел взгляд на Валицкого, сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза.
— Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы сделали это… ну, так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам вас и передали… Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам послали по недосмотру. Сами понимаете, когда вступают десятки тысяч людей… Словом, вопроса нет. Тех, кто вас зря побеспокоил, взгреем. Повестку оставьте у меня.
Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с его губ, но он заставил себя сдержаться. Он вспомнил, как пренебрежительно и высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о дочери. Точно старорежимный барин, стоял он тогда на до блеска натертом паркете в окружении своих картин, книжных шкафов и тяжелой кожаной мебели и неприязненно глядел на этого путиловского мастерового…
«Что ж, — горько усмехнулся Валицкий, — можно себе представить, какое у него сложилось обо мне мнение…»
— Вам никого не надо «греть», — сдержанно проговорил Федор Васильевич. — Дело в том, что я действительно хочу вступить в ополчение. Но ваш подчиненный — его фамилия Сергеев — решительно мне в этом отказал. Я знаю, что в вашей компетенции…
— Паспорт и военный билет у вас с собой? — прервал его Королев.
— Да, да, конечно!
Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком просмотрел их, положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал:
— Что ж, все верно. Вы тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения, необученный, с военного учета давно сняты. Товарищ Сергеев поступил совершенно правильно.
Из всего, что сказал Королев, Валицкого больше всего уязвило слово «необученный». Оно показалось ему оскорбительным.
Но он сдержался и на этот раз.
— Я архитектор и инженер, — сказал он со спокойным достоинством, — и не сомневаюсь, что вам понадобятся не только те, кто может колоть… ну, этим, штыком или… э-э… стрелять из пушек. Наконец, я русский человек и…
— Ничего не могу сделать, — снова прервал его Королев.
— Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! — воскликнул Валицкий, чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно.
Однако он с удивлением заметил, что именно это его восклицание как-то подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал уже менее сухо и отчужденно:
— Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает свое место! Вы человек… немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать в тыл страны… Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если хотите, я позвоню в Ленсовет и…
Слышать это было уже выше сил Валицкого.
— Вы никуда не смеете звонить! — взвизгнул он, теряя контроль над собой. — Если угодно знать, я был у самого Васнецова и решительно отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам, что мой сын…
Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише:
— Но… это все-таки не дает вам права…
Он замолчал, поняв, что говорит не то, что нужно, что его слова наверняка оскорбили Королева, и опустил голову, точно готовясь принять заслуженный удар.
Но удара не последовало.
— Вот что, Федор Васильевич, — неожиданно мягко проговорил Королев, — про это сейчас… не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная дочь… Однако права вымещать свое горе на другом никому не дано, это вы правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время суровое, враг рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили тысячи людей. И еще хотят вступить… Среди них есть люди и старые и больные… Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас не время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте?
— Сколько вам лет, Иван Максимович? — неожиданно спросил Валицкий.
— Мне? — переспросил Королев. — Что ж, лет мне тоже немало… Но жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение говорю, отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на фронтах провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук не выпускал — вот как у меня дела сложились… А теперь, Федор Васильевич, хочу вам сказать: за желание фронту помочь — спасибо. Берите свои документы и спокойно идите домой.
— Я не могу, — почти беззвучно проговорил Валицкий.
— Это в каком же смысле не можете?
— Если я вернусь, значит… значит, мне не к чему жить, — все так же тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий.
— Ну, — развел руками Королев, — это уж я, убейте, не понимаю.
— Я, наверное, не все правильно делал в жизни, — сказал Валицкий. — Вот и сына не сумел воспитать… Я очень одинокий человек. И если сейчас я не буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то жить мне не для чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать, что мне… мне страшно от сознания, что вы окончательно откажете. Для вас это вопрос чисто формальный. А для меня… Я просто тогда не знаю, как дальше жить…
Он умолк и подумал: «Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца».
Королев молчал.
«Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных слов», — с отчаянием подумал Валицкий.
— Война — жестокая вещь, Федор Васильевич, — заговорил наконец Королев, — жестокая и простая. На войну идут не для… искупления, а чтобы разбить врага и защитить Родину. Наверное, вам это покажется арифметикой, ну… вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике вся суть. Себя искать на войне — другим накладно будет. И если…
— Да, конечно, я понимаю, — перебил его Валицкий, — я знаю наперед все, что вы скажете, — «интеллигентщина» и тому подобное. Да, да, согласен, заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что сказал, я был должен, именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что на этом месте оказались именно вы! Впрочем… — он устало и безнадежно махнул рукой, — наверное, я опять говорю не то, что нужно…
Королев усмехнулся.
— Слово «интеллигентщина» сейчас не в моде, интеллигенция у нас в почете… — И, сощурившись, он жестко сказал: — Очень много вы со своей персоной носитесь, товарищ Валицкий. — Он побарабанил пальцами по столу и уже более мягко добавил: — Что с вами и вправду несчастье приключилось, я понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете.
Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не смог найти общего языка с этим суровым, точно из одного камня высеченным человеком, знал, что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо взять себя в руки. Попытаться сохранить достоинство.
— Значит, вы мне отказываете, — сказал Валицкий с трудом, стараясь говорить спокойно. — Что ж, видимо, вы правы… — Он помолчал немного и, усмехнувшись, добавил: — Вряд ли кому-нибудь нужен шестидесятипятилетний необученный старик.
Королев некоторое время молча барабанил пальцами по столу. Потом неожиданно спросил:
— Строительное дело хорошо знаете?
— Но… но помилуйте!.. Я академик архитектуры! Я строил столько домов…
— Дома сейчас строить не ко времени, — сухо прервал его Королев. — Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в фортификационном деле разбираетесь? Ну, в строительстве оборонительных сооружений, траншей, дотов, заграждений?
— Каждый элементарно грамотный архитектор…
— Хорошо, — снова прервал его Королев.
Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и несколько мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в стоящую на столе школьную чернильницу-«невыливайку» и что-то написал на уголке серого листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал:
— Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите.
Валицкий схватил листок и прочел: «Зачислить. Королев». Ниже стояла дата.
Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может вымолвить ни слова.
Наконец он произнес сдавленным голосом: «Спасибо», — встал и медленно пошел к двери, сжимая в руках повестку.
У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу.
— Иван Максимович, — проговорил он едва слышно, — я никогда не видел вашей дочери. И мне хочется… Скажите, какая она была?
Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному для проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь.
