С таким подпорченным настроением смотрел он второй акт. Действие между тем шло к неизбежной развязке: порок будет наказан, добродетель достойно награждена. Неожиданностей не предвиделось.
Но прекрасная неожиданность произошла после окончания спектакля. В шуме аплодисментов третий или четвертый раз шел занавес, и вдруг на сцену, перед шеренгой раскрасневшихся от успеха артистов, вышел рослый сутуловатый старший политрук. Он поднял руку, призывая к тишине, выкрикнул сильным, привычным к митингам голосом:
— Товарищи! В последний час! Прорвана блокада Ленинграда! Войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились!
Ох, что тут было! Зал будто подхватило порывом хлесткого северного ветра. Все вскочили. Гром рукоплесканий… Счастливые лица… Выкрики «ура-а-а»…
Надя хлопала в ладоши и повторяла у козыревского плеча:
— Прорвана блокада, прорвана блокада, прорвана блокада…
Вот и февраль на дворе, а из Саратова все нет писем. Только перевод на пятьсот рублей пришел, Люся возвратила посланные ей деньги и на бланке приписала всего два слова: «Подробности письмом». Но письма все не было. Иноземцев уже и не ждал. Люся Мельникова уходила из его жизни. Уже и лицо ее затуманилось, только помнились карие, полные жизни глаза. И почему-то голос отчетливо помнился — высокий и очень звонкий. Что ж, Люся, Людмила, очень жалко, что не сладилось у нас (думал он), а ведь какая пошла хорошая переписка, мы как бы заново объяснились… и как бы само собой установилось, что будем друг друга ждать…
Жизнь, в сущности, проста. И в том, как видно, состоит ее простота, что долгая разлука рушит отношения. Неизбежно появляется кто-то другой… кто-то другая… Он, Иноземцев, нашел утешение в пылких объятиях Лизы. Вот женщина, с которой легко и просто. В любое время, когда бы ты к ней ни пришел, она готова дарить тебе радость и ласку. Она ничего не требует, потому что прекрасно понимает разницу в возрасте и вытекающую отсюда недолговечность любовной связи. Она ни о чем не спрашивает и ни на что не претендует, ей достаточно того, что ты у нее есть. И не надо никаких слов — кроме тех, что она тебе шепчет в минуты страсти. Чем проще, тем лучше…
Но почему щемит сердце, отчего неспокойна душа при мысли, что Люся Мельникова уходит, ушла из твоей жизни? Чего тебе надо? Полудетское чувство, бестолковые отношения, маета в письмах — зачем они?
Как проста была бы жизнь, не будь она такой сложной.
Однажды вечером они с Козыревым вместе сошли с корабля.
— Ну что, механик, вы на Аммермана? — спросил Козырев. И добавил с усмешечкой: — Вы теперь мне вроде дядюшки…
Иноземцева смех разобрал: и верно… дядюшка… Он рассказал об этом Лизе. Против ожидания, Лиза не засмеялась, хотя обычно смеялась легко и охотно. Погрустнела вдруг, ее круглые глаза увлажнились.
— Что с тобой? — удивился он. — Это же шутка.
— Шутка, Юрочка, шутка, — сказала она, отвернувшись, пряча слезы. — Все у нас с тобой — шутка…
Выскочила на кухню поставить чайник. А вернулась — как ни в чем не бывало, смеющаяся и ласковая. Как всегда.
В то воскресенье офицерам корабля — теперь это слово, витавшее в воздухе, было узаконено — выдали новые знаки различия, введенные указом. Иноземцев с любопытством повертел золотые погоны, у себя в каюте просверлил в них дырки и вдел по три звездочки и эмблему — скрещенные молоточки, знак своего инженерного достоинства. Прикрепил погоны, надел китель, взглянул в зеркало над умывальником — странно как! Он, член комсомола Иноземцев, золотопогонник!
В каюту заглянул вестовой Помилуйко, сказал, что комиссар его вызывает. Балыкин был теперь не комиссаром, а замполитом, но по привычке величали его по-старому. У Иноземцева мелькнула мысль; не собирается ли, часом, комиссар попенять ему за хождения к женщине? Ну, это не его дело. Личная жизнь никого не касается…
Постучавшись, вошел к Балыкину в каюту. Тот сидел в тельняшке за столом, прикреплял к кителю погоны с четырьмя звездочками — он теперь был в звании капитан-лейтенанта, прежние звания политсостава были отменены.
— Присядь, Юрий Михайлыч, — сказал он. — Сейчас я закончу.
Обращение на «ты» означало, что комиссар… ну, замполит… не собирается взыскивать. Иначе было бы официальное «вы». Балыкин надел китель и сел против него:
— Вот зачем вызвал. Хочу предупредить, что тебя, может, на днях пригласит на беседу комдив.
— А что случилось? — насторожился Иноземцев.
— Ничего не случилось. Есть предположение, что тебя выдвинут дивизионным механиком. Так вот, подготовься. Волков вызовет на беседу, поинтересуется состоянием дел в бэ-чэ, ходом ремонта — будь готов конкретно ответить. Чтоб коротко и ясно.
— Меня — дивмехом? — переспросил Иноземцев.
— А что тут удивляться? Полтора года плаваешь, опыт накопил. Надо расти. Теперь вот что еще. Ты стал покрикивать на подчиненных, Юрий Михайлович. Строгость, само собой, нужна, но повышать голос не надо. Ты ведь сам обидчив и должен понимать, что и другие могут обидеться.
— Всего-то раза два сорвался, — насупился Иноземцев.
— И одного раза хватает, чтоб излишне взвинтить. У тебя, может, случилось что-нибудь? В личной жизни?
— Нет…
— Тем более, значит. Прошу поспокойней. Кстати, как там твоя девушка… Людмила, да? Как поживает?
— У нас оборвалась переписка.
— Жаль. — Балыкин качнул головой. — Девушка хорошая, грамотная. Ты, может, обидел ее?
— Не обижал, — отрезал Иноземцев. — Николай Иванович, насчет моего назначения… Мне что-то не хочется. Там, на дивизионе, больше на берегу придется сидеть… писанина всякая… А мне хочется еще поплавать.
— Выходы в море будут и на дивизионе. Другое дело, если б ты не тянул. А ты, думаю, должность потянешь. Расти надо. И вот еще о чем задумайся. Пора тебе, механик, в партию вступить. Ты теперь не зеленый новичок, а боевой офицер. Грамотный, ответственность сознаешь. Понятно, нет?
— Хорошо. Я подумаю, Николай Иваныч.
Со стуком отворилась дверь, Козырев шагнул через комингс в каюту. Он был при полном параде, ясно горели пуговицы на кителе и на погонах, сиял орден, брюки имели безупречную складку.
— Ты готов, Николай Иваныч? Будем экипажу вручать погоны. — Он посмотрел на поднявшегося Иноземцева. — Преображается флот. Вон механик как похорошел. Гвардии старший инженер-лейтенант, на плечах золото, на груди орден. Усы отпустил. Завидный жених.
— Давно ли, — усмехнулся Иноземцев, — возглашали вы дифирамб холостяцкой жизни, товарищ командир? А теперь вам всюду мерещатся женихи.
— Эт-то что за дерзостное высказывание? — весело сверкнул Козырев сталью глаз. — Что за вольтерьянство, я вас спрашиваю? Думаете, вы уже дивизионный механик? Как бы не так! Не отпущу я вас.
— Я и не хочу уходить.
— Тем более должны испытывать священный трепет перед начальством. Начальство говорит вам, что вы завидный жених. Как должен ответить старательный подчиненный?
— Так точно, завидный! — гаркнул Иноземцев, бросив руки по швам и «едя глазами» командира.
— Во-от! Другое дело. Давайте, давайте, механик, что вы столбом тут стоите? Выстройте свою бэ-чэ на юте.
— Есть. — Иноземцев тронул молодые каштановые усики и, посмеиваясь, вышел из каюты.
— Ни к селу ни к городу ты механика в этом… вольтерьянстве попрекаешь, — сказал Балыкин, надевая фуражку. — При чем тут Вольтер?
— А при том, что Иноземцев его последователь, и это дело надо пресечь.
— А! — махнул рукой Балыкин. — Я с тобой серьезно, а ты… Что-то в тебе, командир, переменилось.
— В тебе тоже, замполит. Очень тебе идут капитан-лейтенантские погоны. Ну, пошли.
Сеялся мелкий снежок. Оттепельной сыростью набухло серое, низко нависшее над Кронштадтом небо. На юте «Гюйса», где на кормовом флагштоке развевался новенький гвардейский флаг, строился вдоль обоих бортов экипаж. Возле крана стоял столик, на нем стопками лежали черные погоны с лычками и без лычек, с крупными желтыми буквами «БФ», малые погончики для фланелевок.
Церемониал был простой. По одному, по порядку боевых частей, подходили к столу краснофлотцы и старшины. Докладывали. Козырев говорил, протягивая новые знаки различия:
— Вручаю вам погоны Советского Военно-Морского Флота.
— Оправдаю честь погон! — отвечал гвардеец и, повернувшись кругом, возвращался в строй, уступая место следующему. Так и шло.
— Вручаю вам погоны…
— Оправдаю честь погон…
Перед обедом Балыкин в кормовом кубрике проводил политинформацию. Уже рассказал об итогах гигантской битвы под Сталинградом, где была разгромлена немецкая шестая армия, уже и о военных действиях союзников в Тунисе рассказал и теперь вел речь о всенародном движении — сборе средств на постройку танковых колонн, самолетов, боевых кораблей. Призывал экипаж включиться.
