Царенко так властно, так уверенно подал Нине свёрток, что она, вовсе не желая его брать, всё же взяла. Не посмела отказать.
А позже, когда в крепкий сон въехала вся палатка, Нина на пальчиках пробрызнула к Царенке и пихнула нераспакованный свёрток на самое дно его вещмешка.
За ужином Жения не увидала Вано.
Что бы это значило? Почему не пришёл Вано на ужин? За то время, что мать здесь, это впервые. Заболел или ещё что случилось?
Вопросы налезали, громоздились один на один в безалаберную кучу, и Жения никак не могла ничего понять, никак не могла дать им ладу. Она торопилась побыстрей раздать ужин и упулиться к себе в землянку. Наверняка Вано не захотел ужинать и стриганул сразу к ней в землянку. Он пошёл, а она всё торчит здесь. Надо живей поворачиваться. Меня ждёт сын!
Прилетает Жения в землянку – Вано нету. Ваймэ!
Надо искать. Солнце село, а Вано нету. Этого не было, чтоб он хоть один вечер пропустил и не заглянул к ней в землянку. Жения туда, Жения сюда – нигде нету Вано!
Надо бежать к начальству и построже спросить, куда оно, глядя на ночь, дело её Вано.
Жении объяснили, где искать хорошего начальника Морозова – Морозов у неё никогда не выходил из ранга хорошего начальника,– и она пошла-побежала к Морозову.
Она б и достучалась до самого Морозова, не останови её этот странный, осторожный кашель.
Бросила Жения глаза на кашлюка.
Вано!
– Сынок! Ты чего здесь му-му валяешь? [26] Один… С автоматом… Все уже поели, легли, наверное. А ты всё стоишь!
– Я на посту.
– День кончился. Какие ещё посты?
– Не подходи ко мне. Нельзя! Я охраняю стратегический объект. Не подходи. Я могу стрелять.
– Господи! Чем хвастаешься? Да какой военный не умеет стрелять?
– Не подходи! Я могу стрелять!
– Господи! Какие страхи! Постыдись говорить такое родной матери! Научили стрелять он и рад… Да охраняй на здоровье свой объект! Я его у тебя не отнимаю. Только я никакого объекта не вижу… Или вот этот? Под брезентом? Но бухнуть матери – я могу в тебя выстрелить – можно только с большого голода! Я принесла… Захватила в газете хлеб с яйцами.
– Мама! – простонал Вано. – Ради всего святого уходи от меня поскорей, если не желаешь мне зла! Мы не у себя в деревне. Умоляю, иди. Не жди меня сегодня. Я не приду.
Жения обиделась. Дожили!.. К родному сыну нельзя подойти!
Она молча отошла на несколько шагов.
Было темно.
Её, всю в чёрном, не видать, и она стала. Долго, без мысли смотрела на Вано, на размытого Вано, похожего в ночи на смутно серевший столбик, и не уходила. Не хотелось ей плестись к землянке без сына.
Ну, хочется не хочется, а идти надо. И она пошла.
У землянки Жения столкнулась с Ниной – возвращалась, относила назад царенковский подарок.
Спать рано.
Они зажгли коптушок.
Нина села за письмо домой.
«Работайте спокойно, вражья сила не придёт к вам. Мы здесь и за вас бьёмся…»
Писала Нина разведённым марганцем.
Жения восхищённо следила, как та легко да живо бегает пером по листу.
– Что, мелко царапаю? – весело бросила Нина. – Ничего, там есть увеличилка. Разберут.
– Ти харашё пишу… Я учи…
– Хотите, чтобушко я научила Вас писать по-русски?
Жения согласно кивнула.
– Это у нас запросто. Глазом не мелькнуть, как научу.
Нина сложила письмо в треугольник. Надписала адрес.
Потом пододвинула к Жении раскрытую тетрадку.
Макнула перо в марганец и подала ручку.
Жения не удержала ручку, и ручка ртутным, вертячим змеёнышем вывернулась у неё меж пальцев. Шлёпнулась на пол.
Жения сконфузилась.
Её руки сверх всякой меры до мозольного остекленения навертелись всякой работы, женской и неженской, лёгкой и нелёгкой. Но не было в её жизни минутушки, чтоб посидела с этой чертовкой ручкой перед белым господином Листом.
Нина снова подала ей ручку.
Ручка снова тукнулась пером в пол.
Тогда Нина вложила Жении меж пальцев ручку и, поверх обхватив её кулачок с ручкой, стала водить по листу.
С пера стекла на бумагу первая буква.
А.
Жения поразилась.
Как легко! Как просто!
Пускай написала не сама, но ручка, ручка-то была именно у неё, у Жении, в пальцах!
– Теперь сама, – сказала Нина.
Сама Жения не могла. А у Жении под пером почему-то сразу падала и растягивалась, будто укладывалась спать.
Нина написала большую печатную «А».
Печатная "А" сразу глянулась Жении. Какая тут мудрость? Две худые и высокие палочки столкни верхами, точно двух пьяниц лбами, а посередке для надёжности свяжи их ещё одной короткой палочкой-верёвочкой. Разве это сложно?
Всю первую страницу в тетрадке измазала Жения печатной буквой «А». Вторая страница пошла под «Б».
– В вечер проходим по две буковки, – сказала Нина.
Она старательно и строго, как настоящая русачка, [27] учила Жению писать русские буквы и частенько вспоминала себя в детстве. Вспоминала, как сама начинала учиться.
Нина только-только вбежала в третий годок, когда у неё померла мать.
Отец скоро ещё женился. Мачеха не любила Нину. Нина не любила мачеху. Девочка росла возле отца.
Утром, бывало, идёт отец на работу, на пальце болтается Нинушка. Сидит отец, на счётах кости гоняет. Капиталов тогда больших не водилось, отцу то и нужны кости что пониже, не выше тысяч, а Нина на тех же счётах гоняет верхние, миллионные, кости. Стоит на стуле напротив и со стула сводит свой дебет-кредит.
Отец огородину сажать, Нинушка туда же. Отец ткнул в лунку тыковку-семечку, Нинушка рядком пяточкой вниз старательно воткнёт весёлыми пальчиками свою семечку. Отец с мужиками лясы точить – Нинушка вкруг ног вьётся. Отец курить, табачную соску сосать да пускать дым в Нинушку – Нинушка не уступит. У неё во рту воображаемая козья ножка. Она её потягивает, потягивает чинно, солидно и окуривает отца. Отец закрывается от её дыма , а она назидательно выставляет ему его же резон:
– От дыма загородку не поставишь. Терпи.
Дожили они так до той поры, когда стали по вечерам собирать мужиков, баб где-нибудь в избе и учить грамоте. Подъехала пора ликбеза.
И в учителя выставили Нинушкина отца.
Был он в грамоте сам не особо какой резвый казак, и всякий раз на работе и дома, как идти в школу, готовился аккуратно. То, вывалив на сторону лопатистый язык, обстоятельно выписывал буквы, то до хрипоты заучивал какой стишок из деревенского букваря для взрослых "Красный пахарь".
А Нина смотрит и себе пишет, рисует каракули.
А Нина слушает и себе запоминает.
Вечером, в школе, Нина опять рядышком с отцом.
Отец сидит на своём стуле, Нина стоит на своём.
Перед ними долгий грубый стол. Вокруг стола на лавках больше девки, бабы. Мужиков не очень-то и затащишь.
Начинается урок.
– Ну, – спрашивает отец, – кто скажет, какую на дом букву задавали?
Молчат. Вывернутые взгляды исподлобья.
Не стерпит Нинушка, скок на стол и во всё горлушко:
– Пы-ы! Покой! И пишется так…
Хлоп на коленки и поползла по столу, всем подряд бабам строчит в тетрадки ту злополучную "пы".
В другой раз отец спрашивает, кто расскажет стишок "Красный пахарь", который задавал на дом, и тут уж, раздосадованный всеобщей молчанкой, подтолкнёт Нинушку к столу:
– Ну-ка, дочушка, вжарь этим сырым кулебякам!
Отец ставит её на край стола, приобнимает одной рукой за коленки, жмётся к ней щекой.
– Бабы… Бабунюшки… Ну какие вы неразумные! – срывает сердце отец.
Ему возражают:
– Тихон ты Лексеич! Ну игде ты удумал разуму искать? Ой… Ты от горя за речку, а оно уже стоит на берегу!.. Да мы, бабы, умом ещё когда отшиблены! Скоко пережили… Скоко горшков разбилось об наши головы? Всю умность вышибло! Какие уж стишки нам упомнить!?
– Учитесь, должны помнить, – подпекает отец. – Вон дочушка… Малое дитё, а всё знает! Я для себя читал стишок. Три разка прочитал. Она всё и положь на память. На четвёртые разы она уже мне наизусть его выпевает!.. Она вот вам по памяти отгремит, а вы слухайте. Повторяйте за ей… Ну, доча, врежь!
Голос-звоночек льётся серебристо. На околице слыхать.
В лад вторят ему, гудят бабьи причетные голоса:
– В стране, где всюду барин правил,
Преграды нам повсюду ставил,
Где рабством скованный народ
Не видел радости и света,
Где жизнь тяжёлая была, -
Там наша власть Советов
Решает нынче все дела.
Мудрил над тьмою хмурый знахарь,
И поп обманывал народ,
Но ныне вольный красный пахарь
Свершает жизни поворот!
– О! – вскинул отец указательный палец. – Без запинушки! Дитё! А вы, холодные печурки, никак не можете…
Однажды, на излёте августа, Нина попросила отца:
– Папунюшка! Миленький! Запиши меня в настоящую школушку.
– Рано тебе ещё. Тебе только шесть. Ещё годик ужди. Побегаешь со мной на ликбез, почитаешь мой букварь "Красный пахарь", а там и сведу.
