— Конечно, я по-христиански скорблю об участи русских. Но они отвергли бога, и их судьба, очевидно, предрешена, — мягко заговорил Шушниг. — Небо карает грешных. Однако скорбя о невинно убиенных, прежде всего я должен думать о своем народе. Почему бы мне и президенту Бенешу не выслушать Гитлера? Скажи он прямо, чего он хочет…
Я имею в виду конечные цели… Можно же найти некую приемлемую для всех общность.
— Вы полагаете? — резко спросил Дворник, не ожидал он подобной бесхребетности от канцлера Австрии. — Может быть, разумнее нам сплотиться в борьбе с общим злом? Чехам и австрийцам?
— У Чехословакии союзный договор с СССР и Францией. Есть ли смысл Бенешу искать опоры еще и в Австрии? — с сомнением спросил Шушниг.
«Боже мой, — подумал Дворник, — он в своем великоавстрийском шовинизме даже не понимает, что это ему предлагается опора…»
— Смысл есть в любом антинацистском пакте! — в сердцах воскликнул профессор. — Что же касается ваших попыток договориться с Гитлером… — Дворник усмехнулся. — Разве речь об опоре! Речь о совместных действиях…
«Каких? — горько подумал Шушниг, но смолчал. — Боже, нужно только продержаться до первого сентября, дождаться, когда Гитлер увязнет в скифских степях… И что Бенешу равняться со мной! Бенеш рискует всего лишь районом, я — всем государством. Нет, мы с Бенешем не поймем друг друга. Судеты!.. Если бы в ультиматуме Зейсс-Инкварта речь шла, допустим, только о Штирии, я отдал бы, чтобы спасти целое. Отдал же я Муссолини Южный Тироль и тем получил покровительство итальянцев. Кто знает, уступи Бенеш Судеты Германии, Гитлер мог бы предоставить чехам ряд гарантий. Разумеется, если чехи откажутся от помощи Франции, и главное — СССР. Вот причина, по которой я легко откажусь от предложений Дворника».
— Договариваясь с вашим президентом, — сказал Шушниг решительно, — я буду вынужден вступить — в коалицию, где уже участвуют Блюм и Сталин. Вряд ли я буду понят. Это нетрадиционно.
— Отчего же… — возразил Дворник. — Это достойно: получить сильных союзников. Когда речь идет о жизни и смерти, незачем лезть в идейные тонкости и продолжать проклинать большевиков — к тому же подобный способ общения с Россией давно вышел из употребления. Настоятель Кентеберийского собора…
— Для меня это невозможно… — оборвал Дворника Шушниг.
— Допустим, — настаивал тот. — Я тоже не буду родниться с красными и в гости к коммунистам не пойду. Но сейчас следует думать не только о нас, о личностях, стоит думать о тех массах, которые стоят за нами, о народе, Курт. Зачем приносить народ в жертву упрямству и амбициям?
— Я заключу договор, о котором вы так горячо говорите, и в стране начнется фашистский путч, опять-таки пострадает народ.
— Путч… — задумчиво повторил Дворник. — Возможно. Но ведь и против путчистов вы будете не одиноки. У нас, чехов, крепкая армия, и идеи национал-социализма не растлевают ее, в отличии от вашего хаймвера.
— Вам и это известно… — уронил Шушниг мрачно.
— К тому же путч, — не обращая внимания на эти слова, продолжал Дворник, — еще одно свидетельство военной слабости Гитлера. Он берет на испуг. На испуг и разъединение тех государств, в которых заинтересован как в плацдарме и экономическом подспорье.
— Значит, пока Гитлер слаб, нужно пустить на свою территорию сильных русских?
— Можно и без русских. Вы и Бенеш. Может быть, румыны, югославы, поляки…
— Беку я не верю. Он авантюрист.
— За сепаратные переговоры с Бенешем я ручаюсь, Курт. И готов принять на себя миссию их подготовки.
— Благодарю, — коротко ответил Шушниг и замолк. — Не смею обременять вас.
Замолчал и Дворник. Говорить было не о чем.
Возле телефонной будки стояли два старика, увлеченные неторопливой беседой. Их таксы, одна к одной палевого цвета, на одинаковых поводках разглядывали друг друга, словно раздумывая, а не вступить ли и им в беседу.
, Эта сценка стала первым венским впечатлением Дорна. На Центральном почтамте Дорн получил телеграмму «до востребования». Ингрид сообщала, что завтра в полдень будет ждать его у памятника Штраусу. Что ж, отличное время: с утра Дорн выслушает хаймверовских трибунов, встретится с Гауком из абвера. Он звонил ему из Праги.
Впереди переливалась неоновой иллюминацией реклама «Сплендит паласа» — огоньки окантовывали фигурки клоунов, игра лампочек заставляла клоунов раскланиваться перед публикой, зазывая на представление. Гаук должен появиться к одиннадцати. А пока…
По сцене, нисходящей каскадом, бежали огоньки, а над огоньками порхали яркими бабочками приподнятые в канкане юбки балерин. Бил чечетку солист-негр в традиционном канотье. Дорн подсел к столику. Его уже ждали оплаченные вместе с входным билетом соленые фисташки и узкая бутыль рейнского. Программа обещала эстрадный дивертисмент, выступление новой звезды — гастролерши из Будапешта Марики Рокк, а после десяти вечера — бифштекс по-татарски.
На сцене появился высокий стройный блондин, образец германской расы — явно работал на контрасте с негром. Он спел в окружении кордебалета песенку о любви в ритме марша. Кордебалет упорхнул сменить костюмы — на сцену вышел скрипач. Зазвучал Штраус.
Дорн услышал за своей спиной обрывок беспечного разговора:
— Устала от холодов. Солнца хочу. Без солнца я не живу.
— Просто ты слишком рано выезжала в этом году в горы. Ничего… Скоро задует фён. И два дня фена стоят двух недель солнца. Твой отец держит в имении виноград?
— Совсем немного. Прибыли уже не те…
Дорн повернул голову, искоса поглядел на соседей. Молодые — ждут солнца и фена — теплого ветра со Средиземного моря, который быстро разгоняет зиму, сметает снег, раскрывает бутоны, а летом ускоряет сбор урожая. Молодые — ждут радости, тепла, свершения надежд. Дорн вдруг понял, что перестал чувствовать себя молодым, и пришла грустная мысль: «А ведь я для нее старик…» — это о Нине Багратиони, которой только восемнадцать, и ее, как эту девочку-австрийку, радует солнце и печалят холода… Стало грустно. Ему казалось, Нина дала бы ему те покой и счастье, которые в своей жизни он вряд ли когда-то найдет. Но он нуждался в них — в покое и любви, как нуждается в этом любой человек.
Дорн позавидовал безмятежной паре за соседним столиком. Интересно, кто они? Ясно, детки состоятельных родителей. Возможно, успеют эмигрировать, возможно, их папы сумеют договориться с новыми властями. Это буржуазные детки, и им безразлично, какой ценой — зависимости или бесчестья — оплачены поездки в Инсбрук или в Ливорно к солнышку, лишь бы цена не взвинчивалась.
«Почему я так дурно думаю об австрийцах? — спросил себя. — Почему меня раздражает их способность радоваться мирной счастливой минуте, пока она длится? Потому что я знаю, что ждет их? А что им делать? Поднять армию против вермахта и геройски погибнуть в одном — двух неравных сражениях? Противиться аншлюсу парламентскими методами? Тогда необходимо, чтобы простого австрийца пригласили на голосование, чтобы поинтересоваться его мнением. Однако здесь не поощряется демонстрация народной воли. Еще не забыты расстрелы рабочих на баррикадах Флорисдорфа, где полегли самые испытанные и последовательные борцы за демократию, которые там, на той стороне Дуная, поднимались и против фашизма, и против аншлюса. А Гитлер в те дни тридцать четвертого года устранял Рема. Что же осталось теперь простому австрийцу? Пользоваться минутой и ждать, как повернутся события? Неактивная позиция. Но кто после запрещения компартии, после репрессий Дольфуса, которыми мог бы гордиться и сам Гитлер, мог бы активизировать этого самого простого австрийца?
Дорн снова повернул голову, чтобы поглядеть на молодых, и увидел знакомое лицо. Пойнт! Сделать вид, что не замечает его? Уже не удастся. Пойнт перехватил его взгляд.
Барабаны. Фанфары. Чечетка. Вот и премьерша — Марика Рокк, рослая красавица. Запела. Зал вздрогнул. Шквал оваций. Пойнт тоже аплодировал стоя. «Он сейчас, пожалуй, еще и засвистит, выражая полный американский восторг…» — насмешливо подумал Дорн. А Пойнт издали уже махал ему бутылкой, с заокеанской непосредственностью собрал свои фисташки, сухарики и начал пробираться сквозь толпу у эстрады.
— Ну, хэллоу, а вы, я вижу, явились к самым событиям? — выкрикнул подходя к Дорну.
— Добрый вечер, — вяло отозвался Дорн.
Пойнт по-хозяйски располагался за его столиком.
— Вообще-то, я не думал, что вы, Дорн, можете оказаться в Вене. Разве это небезопасно для вас?
Дорн недоуменно пожал плечами:
— Что вы имеете в виду, Джек? Вена так же опасна, как Лондон. Или Берлин. Или Прага. Не понял.
— Тем лучше. — Тон Пойнта был беспечен. — Я имел в виду, что тут с минуты на минуту возникнет заварушка, а в заварушке всяко может быть.
