«Ладожский водитель, борись за три рейса в сутки!» — звал плакат у спуска на ладожский лед.
Шоферские постели в землянках возле озера и днем и ночью стояли застеленные. Только гул моторов слышался вокруг. Шоферы не ложились спать. А чтобы не задремывать на ходу машины, каждый изобретал свое: один подвесил в кабине пустой котелок, то и дело бивший его по затылку, другой выпрыгивал на воздух и обтирал лицо и уши снегом. Петя охрипшим голосом распевал все песни, какие знал, — от старинных романсов до «Катюши». И вместе с шоферами забыли про сон все люди Ладоги. Лица осунулись, потемнели. И даже засиявшее над озером солнышко только яснее высветило их усталость. Солнце близкой весной играло на стеклах машин, било в глаза, заставляло щуриться.
Петя вел по трассе полуторку с эвакуируемыми: исхудалые старики, женщины, сидя на своих пожитках, подставляли солнцу лица, вдыхали пахнущий весной воздух.
Впереди гремело. Вздымались, искрясь на солнце, столбы воды — била артиллерия. При каждом взрыве эвакуируемые вздрагивали.
А там, где рвались снаряды, саперы во главе с лейтенантом наводили переправу через полынью. Тащили огромные бревна. Их окатывало душем. Одежда на них смерзалась, как панцирь.
От полыньи навстречу машинам ехал в своей белой, под цвет снега, «эмке» комиссар дороги, кричал:
— Водители! Машины с грузами на обочину! В первую очередь пропускаем машины с людьми! Быстрей!
Петя, объезжая другие машины, двинул свою к восстановленной переправе.
Многие шоферы в очереди у переправы,
несмотря на гул разрывов, спали. Петя вылез из кабины, сказал своим пассажирам:
— Встаньте, руками подвигайте, разомнитесь!
И тут же послышался зловещий гул.
— Воздух! Под машины!
Петя, открыв борт кузова, помогал людям спрыгивать, прятаться. Последней спустил на руках легкую, как перышко, старуху. Под своей машиной места не было.
Он примостил старушку под кузов соседней машины и сам лег. Под машиной лежал Чумаков.
— Вот где встретились, — сказал он. — Ну и денек, никак переправиться не могу.
Самолеты, пролетев над машинами, полили их пулеметными очередями. Потом стали бомбить переправу. В ушах гремело от взрывов. Сверху, сквозь щели кузова, что-то просыпалось Пете на лицо.
— А! — огорчился Чумаков. — Пробили, гады! — И, сняв шапку, подставил ее: в шапку струйкой текло зерно.
В небе появились наши истребители.
Над полыньей шел воздушный бой. Вот немецкий самолет, загоревшись, рухнул вниз прямо на переправу.
Шапка Чумакова была полна зерна. Он затыкал щель в досках кузова рукавицей.
Петя удивленно смотрел на него. Чумаков поймал его взгляд.
— Вот, пшеничку сопровождаю.
— Из Ленинграда на восток?
— Сам не поверил. Это как бы выразить — научная. В академии перед войной вывели. Сами с голодухи пухли, а не тронули. Весна идет, высеют, вырастет какое-нибудь чудо.
Самолетный гул удалился. В полынье среди обломков переправы шипел, догорая, немецкий самолет.
Комиссар дороги сказал лейтенанту:
— Давайте расчищать! Ну что вы стоите? Где ваши люди?!
Лейтенант был ранен и поддерживал правую руку левой.
— Нет люден.
— Есть! — это рядом с ними появился Чумаков. — Старшина Чумаков докладывает! Есть! — Рядом с ним стояли другие шоферы. — Командуйте, товарищ лейтенант!
Шоферы оттаскивали, навалившись скопом, сгоревший самолет. Настилали новые бревна. Снова стала бить артиллерия, вздымая фонтаны воды и льда. Шоферов окатывало водой.
— Банька ледяная, — сказал Пете Чумаков. — После такой бы в горячую, деревенскую. Ох, соскучился! У нас в Кокореве, за землянками, у старухи Кузьминичны в усадьбе, хорошая банька стоит. Вот выберемся, затоплю — попаримся!
Они несли тяжелое бревно. Невдалеке разорвался снаряд. Упали, снова встали, понесли.
— Если живы будем, товарищ старшина, — сказал Петя.
— Знаешь, что: ты меня по уставу зови только при людях, а один на один… — Чумаков понизил голос, — Егором. Правильно ты сказал, разница у нас не огромная. И признал я тебя. Мы ведь с тобой уже без малого год ругаемся.
— Меньше трех месяцев, — поправил Петя.
— На войне — день за три, — отвечал Чумаков. — А такой, как нынче, за квартал пойдет. Если нынче выскочим, надо полагать, до старости проживем!
Невдалеке от землянок роты, на задах усадьбы, в заснеженном саду старуха Кузьминична затопила маленькую бревенчатую баньку.
В сумерках подъехал Петя Сапожников, прошел по тропке к баньке, остановился на пороге.
— Ну, солдатик, хорошо? — обернулась старуха от пылающей печки, на которой грелся большой бак с водой. — Сейчас камушки разогреются, пар будет сухой — все косточки размякнут.
— Спасибо, бабушка, я вам там дровец скинул. А Чумаков не приезжал?
— Днем заходил, говорит: «Топи, Кузьминична, но жалей жару, скажи, часам к семи буду, точно к семи.»
Петя вошел в баньку и подкинул в печку еще дров.
— Значит, как жар ровный станет, плескани и тут уже не зевай, — напутствовала его Кузьминична и ушла по тропинке в избу,
В баньке уже было жарко. Петя потер затуманившийся циферблат ручных часов: до семи оставалось немного.
Пете надо было спешить — он все делал бегом. Срезал на опушке леса свежих березовых веток, связал из них два веника, забежал в баньку, положил, пошуровал кочергой в печке. И, услышав шум приближающихся машин, выскочил на дорогу встречать Чумакова.
Фары машин приблизились, машины остановились. Из передней выскочили двое водителей. Они поддерживали под руки насквозь мокрого пожилого шофера Бобылева. Лицо его посинело, его била дрожь.
— Давай скорей в избу, — сказал один. — Разденем, разотрем.
— Что, искупался? — участливо спросил Петя. — А у нас как раз баня топится. Там пар сухой, отойдет!
И тоже подхватил еле ковылявшего Бобылева. Они вместе почти понесли его.
— Эх, счастье мое горькое! — бормотал Бобылев, его трясло, он плакал.
— Чего же плакать, радоваться надо, что живой! — сказал Петя.
Они вошли в баньку, положили Бобылева на лавку, быстро стали раздевать.
— Слушай, — спросил Петя одного из водителей, — вы Чумакова не видели? Должен тоже сейчас из Кобоны вернуться.
— Чумаков… — голос водителя внезапно охрип, он замолчал и продолжал раздевать Бобылева. — Не увидишь ты больше Чумакова.
— Как? Где он?
— В Ладоге.
— Эх, — плача, сказал Бобылев. — Что же так судьба-то несправедлива?… Лучше бы мне на дне лежать, ведь пожил, дурак старый, внуки уже растут… Как же я теперь жить-то буду? Скучно мне будет жить!..
— Что случилось?! — ошеломленно спросил Пети.
— Бобылев в темноте наехал на воронку от бомбы, ну… и нырнул с ходу.
А вслед за ним Чумаков ехал. Увидел, подбежал и в воду. Бобылева вытолкнул, а под самим лед и обломился. Пока мы подъехали, уже и не булькало. Все!..
Петя сел на лавку, и его слезы смешались с потом и паром.
— Я же для него баню истопил, — бессмысленно повторял он. — Мы же попариться договорились!..
…Ночью Петя стоял у полыньи. Светили фары машин. В их свете рядом с ним стояли Трофимов, водители. А полынью к ночи уже затянуло коркой льда, и под этой коркой на дне Ладоги где-то был Чумаков.
Люди вскинули пистолеты и карабины в салюте — стреляли вверх. Петя заплакал и в ярости выстрелил вниз, в проклятый неверный ладожский лед, пробил его — фонтанчиками брызнула вода…
Вода выступила поверх льда под солнцем — стаял снег, — заполнила все вымоины, и автомобили, двигаясь ледовой дорогой, с шумом разбрызгивали воду.
Снежные стены медпункта осели, заледенели, с них капало, обнажился палаточный брезент. Петя и Надя стояли на пороге медпункта.
— Вот так бывает, — сказал Петя, — не сразу человека узнаешь, а когда разглядишь… — И он не окончил.
— А когда разглядишь… — повторила Надя — она, наклонив голову, исподлобья смотрела на него.
Подошел бы сейчас, обругал бы на чем свет стоит — как было бы здорово!..
Они помолчали.
— Ну, я поехал…
Они смотрели друг па друга, и ему не хотелось уезжать, а ей отпускать его.
— Петя, — сказала Надя, и он почувствовал в ее голосе тревогу. — Ты каждый раз, когда мимо едешь, сигналь мне, пожалуйста, — я выйду. Я тогда спокойней буду. Лед сейчас ненадежный. Ты смотри…
— Не простудись? — скрыв нежность, пошутил он. Хотел дотронуться до ее волос, но только махнул ей па прощанье рукой и направился к машине.
Полуторка Пети стояла на обочине. А сам он, открыв капот, копался в моторе. Был ранний рассветный час, и на ледовой дороге было тихо.
Сзади гуданула машина, Петя поднял голову — из кабины выпрыгивал Коля Барочкин.
— Здоров был, Петек! Давно мы что-то рукавицей об рукавицу не хлопали, — он с удовольствием проделал это. — Загораешь?
