К осени в полк прибыл командир майор Овчинников, окончивший Военную академию имени М.В.Фрунзе. К тому времени во всех частях была введена новая нумерация и 53-й полк стал именоваться «войсковой частью 4600». Когда Овчинников явился в полк, дежурный подал команду «Смирно!» и поспешил навстречу новому командиру с рапортом: «Товарищ майор! Войсковая часть сорок шесть и два нуля...» Овчинников скомандовал «Отставить!» и отчитал дежурного чуть не матерно: «Пошел ты со своими нулями к чертовой матери! Я приехал командовать 53-м стрелковым полком, а не нулями, вот о нем и докладывай». Пришлось дежурному докладывать по-старому...
В ночь на 7 ноября комиссар дивизии выделил меня для проверки несения караульной службы в гарнизоне. Здесь же был и командир дивизии Болдин, который потребовал обратить внимание на состояние НЗ боеприпасов в караулах. У нас было специальное разрешение на всестороннюю проверку караульной службы, и за ночь мы объехали все шесть караулов гарнизона, побывали на постах, вскрыли НЗ боеприпасов «на случай боя» — и только в одном обнаружили патроны, покрытые зеленью. Мы заставили при нас вычистить патроны и закрыли их снова в ящик. Караульную службу бойцы несли бдительно. На одном посту на окраине города по постовому часто из леса вели прицельную стрельбу, и для защиты его была построена специальная бетонная защитная стенка. Закончив к утру проверку, мы доложили о ее результатах коменданту города.
Полковника Степанова сменил майор Нестерук, тоже окончивший академию, а Степанов стал начальником артиллерии дивизии[8]. Дивизия продолжала усиленно заниматься боевой подготовкой. Мне часто приходилось дежурить по штабу дивизии, и всегда в такие дни было что-то особенное. Не раз я был свидетелем завершения таких учений. Я по телефону получал сведения о движении частей дивизии, их направлении к своим местам. Обычно такие сведения передавал помощник начальника оперативного отдела майора Нечушкина капитан Бердников: «Хвостом прохожу Матросы» (был недалеко от города такой населенный пункт) или «Головой прохожу Сулаж-Гору». Полковник Степанов всегда был с колонной, сопровождая ее. Он ехал на «газике» впереди стрелкового полка, делал остановки, пропуская пехоту. Так было всегда. Но однажды это правило Степанов нарушил. Его шофер рассказал нам: «Подъехал к нему после окончания учений на машине, а он кричит мне «Прочь!», развернулся и уехал вперед и жду колонну, а Степанов увидал меня и кричит: «Катись домой и не возвращайся!» Километров сорок Степанов шагал во главе колонны к Петрозаводску. Потом он сам рассказал нам, что был у наркома Ворошилова, тот ткнул ему пальцем в живот и сказал: «Жиреешь, Карп Николаевич!» — «Вот и выполняю приказ наркома».
В начале января 1938 года меня с политруком Исаевым вызвали в Политуправление округа и в отделе кадров завели разговор о переводе на преподавательскую работу в 3-е Ленинградское артиллерийское училище. Я дал согласие, но заявил, что комиссар дивизии не отпустит. Мне выписали предписание о новом назначении и обязали сдать дела в ДПШ, передать комиссару привет и уехать. Получив такой документ я зашел в буфет при штабе округа и, к своему удивлению, увидел здесь комиссара дивизии Шустина. Он подозвал меня к себе и спросил, по какому делу я тут. Я ответил, что получил новое назначение в Ленинград, и сказал, что отдел кадров просил передать ему привет. Шустин начал часто моргать (как это было с ним всегда, когда он был возбужден или нервничал): «А ну-ка покажи предписание!» Я отдал его комиссару, который, прочитав его, подошел к находившемуся здесь члену Военного совета бригадному комиссару Лайоку и сказал: «Округ хочет забрать старшего политрука Премилова, а он очень нужен в дивизии. Прошу отменить это решение». Член Военного совета ответил: «Порвите предписание, и пусть он едет в дивизию». Шустин порвал мое предписание и сказал: «Без моего согласия из дивизии не уйдешь». Так пропала моя возможность стать преподавателем истории партии в военном училище. Я уехал в Петрозаводск и продолжал службу в должности начальника ДПШ.
В ознаменование XX лет РККА была учреждена медаль «XX лет РККА» которой награждались те, кто к 23 февраля 1938 года имел выслугу не менее 20 календарных лет. В нашей дивизии таких было довольно много, но наш комиссар не получил медаль, — ему не хватило всего нескольких дней. Я же к XX годовщине РККА был награжден КарЦИКом ценным подарком — мне вручили фотоаппарат «Фотокор». Я давно мечтал о таком аппарате, но купить его было невозможно, их в продаже не было. Такое внимание командования дивизии было мне очень дорого! На торжественном заседании в ДКА доклад о 20-летии РККА сделал комиссар дивизии Шустин. Он опять был нездоров и приказал мне сидеть в кабинете начальника ДКА и в случае необходимости подменить его как докладчика. Захожу в кабинет и вижу — стоит полковник Степанов без гимнастерки и что-то делает внутри ее (я думал — орден поправляет). Обращаюсь к нему: «Здравствуйте, товарищ полковник». Ответа нет, молчание. Снова обращаюсь — то же самое. Степанов даже внимания не обращает на меня! Тогда я приблизился к нему и увидел в одной петлице ромб — нарком присвоил ему звание комбрига. Я вытянулся и сказал: «Здравствуйте, товарищ комбриг!» Степанова словно подменили: он опустил руки по швам и ответил: «Вот это другое дело, пропаганда, здравствуй. А это тебе, пропаганда, за то, что ты первым назвал меня комбригом — мои шпалы, они счастливые, носи их». Я долго носил его шпалы в петлицах гимнастерки, носил я их и в самые тяжелые дни войны, до присвоения мне звания «майор». Степанов остался в памяти как честнейший командир, безукоризненный в службе, глубоко верящий в дело партии...
Весной из дивизии перевели сначала комиссара Шустина (на должность члена Военного совета Приволжского военного округа), а потом на Украину уехал и Болдин — командовать стрелковым корпусом. Как раз в это время в дивизии распространился слух, что ее переводят на Украину. Многие жены комсостава стали усиленно готовиться к переезду, даже упаковку для вещей готовили. Нас никто в политотделе об этом не информировал, и мы вели себя спокойно. Потом слухи утихли.
Мне частенько приходилось дежурить по штабу дивизии. Это было очень ответственное дело. Дежурному подчинялась служба ПВО почти от самого Ленинграда до зоны Мурманска. Всякое нарушение самолетами режима полетов немедленно докладывалось дежурному постами ВНОС (внутреннее наблюдение, оповещение, связь), а он должен немедленно докладывать командующему ВВС в Ленинград, перед этим принимая решение о нарушителях полетов. Зимой служба ВНОС доложила, что над запретной зоной (над каналом) летит четырехмоторный самолет. Что делать? Спрашивают: «Сбить?» — «Какие опознавательные знаки?» — «Красные звезды на крыльях». Отвечаю: «Пусть летит» — и спешно запрашиваю по паролю прямой провод к командующему ВВС. У телефона командующий, я докладываю ему: «Товарищ майор!» А мне в ответ: «Не майор, а полковник». — «Виноват», — говорю и докладываю о самолете. Скоро посты ВНОС связались по радио с командиром самолета Журавлевым и доложили, что он решил сделать посадку на озеро, запросил, какова толщина льда. Журавлеву сообщили, что лед ниже нормы, доступной для посадки тяжелого самолета, в ответ получили: «Сяду, нет горючего». Снова связался с командующим ВВС, а капитан Журавлев уже вел самолет на посадку. Журавлев был Героем Советского Союза, опытным военным летчиком, с опытом боев в Испании[9]. Учитывая недостаточную прочность льда, он повел самолет на посадку к берегу и вытянул его на берег. Скоро Журавлев позвонил в штаб дивизии и попросил меня соединить его с командующим ВВС. Я отказал ему в этом, не имея на это права. А через некоторое время он сам пришел в штаб дивизии и сказал: «Вот вы не дали мне поговорить с командующим, а я позвонил ему из ДКА без пароля». Тогда заканчивался дрейф папанинцев на льдине, и мне во время дежурства по штабу дивизии пришлось следить по линии службы ВНОС за полетом дирижабля, который должен был снять папанинцев с дрейфующей льдины. Дирижабль улетел, дежурство я сдал, а утром узнали, что он разбился, налетев на гору в районе Кандалакши. Потом выяснилось, что капитан Журавлев летал на Север и именно после гибели дирижабля возвращался обратно. Папанинцев сняли со льдины с помощью ледокола.
В памяти осталось и дежурство по штабу дивизии, когда над нашей зоной пролетал тяжелый самолет Леваневского, направляясь через Северный полюс в Америку. Мне передавали сведения, пока он летел в нашей зоне. Утром мы узнали, что самолет Леваневского начал терять скорость, с ним прекратилась связь, и он пропал без вести. Долго его искали в полярном краю, но ничего не обнаружили, и его судьба до сих пор неизвестна.
В 1938 году в армии в связи с репрессиями и ростом численного состава проходило выдвижение командного и политического состава. В нашей дивизии были выдвинуты на более высокие должности многие политработники. В дивизию прибыли новый комиссар Серюков, но пробыл он у нас недолго — к осени его перевели, а комиссаром дивизии Мехлис назначил помощника начальника политотдела по комсомолу политрука Разумова, с которым мы встречались еще в 1933 году. Командиром дивизии назначили Черепанова, бывшего командира 54-го СП. Судьба его оборвалась трагически. В период войны с Финляндией его, с трудом справлявшегося с выполнением боевой задачи дивизией, назначили командиром корпуса. Отказывался от этой должности, заявив, что назначение ему не по плечу, но это не помогло. Получив назначение командиром корпуса, он вышел из дома командующего армией Кулика и застрелился...
