— Зульфиязов! — окликнул он таджика просто так, чтоб услышать голос. Чтоб отвлечься от «минной войны». — Что ж ты нам плов-то никак не сделаешь? Командира покормить толком не можешь! Вот в роте меня сегодня на ужин звали. Ей-богу, поеду, хоть поем по-нормальному! Сколько можно на сухпайке!
— Таджикский плов сделать — рис надо! Масло надо! Баран надо! — ответил Зульфиязов, огорчаясь на упрек командира. Страстно оправдываясь, загибал пальцы, показывал с кормы, что нужно для таджикского плова. — Рис есть — хорошо! Масло есть — хорошо! Баран нет — плохо! Тушенка в плов — это не плов! Баран надо! Прошлый раз баран на мину сел, взорвался, в плов попал! Пусть баран на мину еще пойдет, к нам в плов попадет!
Солдат хмыкнул, а майор подумал, что опыт его не удался. Никуда не деться от «минной войны». Даже в плове, в бараньей ноге попадались осколки мин.
Он пропускал третью, катившую сверху колонну. Зеленые, глухо зачехленные КамАЗы кидали из лобовых стекол пыльные бруски света. Сквозь вспышки виднелись лица водителей, опущенные противосолнечные щитки. В середине колонны катили «наливники» — пять КамАЗов с прицепами, на которых, горец к торцу, лежало по три цистерны.
Майор смотрел на лица водителей, крутивших баранки бензовозов. Все они были чем-то похожи. Спокойные, сосредоточенные, устремленные в равномерное тяжелое движение, в плавные изгибы, включены в огромное угрюмое дело, связанное с бедой и опасностью, в котором им отводилось жесткое неизбежное место: место машины в колонне с интервалом в пятнадцать метров, не ближе, не дальше, среди других железных нагретых кабин. Автомат у сиденья. Бронежилет на приспущенном боковом стекле прикрывает от снайпера голову. На приборной доске фотография девушки. И если обстрел, если в кузове вспыхнет пожар, то будь ты хоть ранен, хоть гори, обжигайся, не смей выпускать баранку, не смей ломать интервал. Ты должен вести машину до обочины, до пропасти, на дымящихся ободах, — нельзя закупоривать трассу, подставлять колонну душманам, под их разрывные пули.
Глушков смотрел на водителей. Они, эти пять КамАЗов, должны были вызвать огонь на себя, обнаружить места засад. И он, комбат, желал, чтобы это случилось, чтобы снайперы себя обнаружили. И одновременно своей мукой и горечью, своим неосуществленным отцовством желал, чтоб огонь не открыли. Чтоб машины прошли без потерь. Чтобы пули не задели водителей. Готовился их защищать силой своих пулеметов, громом своих минометов и гранатометов, огневым ударом парящих в синеве вертолетов.
— А правда, товарищ майор, что сам Ахмат-шах на Саланге? — спросил Светлов, когда затихла, удаляясь, колонна. Ему было жарко, он снял каску, ерошил влажные волосы.
— А ты откуда знаешь? — Майор продолжал удивляться этим солдатским знаниям, добытым бог весть каким образом. Друг от друга, от связиста к саперу, от сапера к мотострелку. И, помимо всех слухов и связей, из сухого горного воздуха, из малого облачка пыли, в котором пульсировала и витала опасность. Летели от поста к посту, от солдата к солдату.
— Про Ахмат-шаха не знаю. Едва ли. Но Гафур-хана, говорят, прислал. И с ним, должно быть, под тысячу. Так что если ты, Светлов, метишь в актеры, то они сейчас метят в тебя. И поэтому каску, будь любезен, надень, чтоб тебе вернее в институт поступить. Ты понял?
— Так точно, понял!
Ахмат-шах — хозяин соседнего с Салангом ущелья с такой же бурно-зеленой рекой, с чередой лепных кишлаков, с дорогой в «зеленую зону», феодальный хозяин кровавого ущелья Панджшер, того, где который год не кончается бой. Афганские части проходят в ущелье, сбивают посты Ахмат-шаха, теснят его к пакистанской границе, попадая под шквал огня, застревая в узких теснинах, где строчащий в горах пулемет задержит продвижение полка, где взорванный гранитный откос надолго закупорит дорогу, где рвутся на минах транспортеры и танки, а вертолеты, задыхаясь без воздуха на высотных отметках, с воем летят по ущелью, сбитые, падают в кипящую реку. Там взламывают опорные пункты.
Там гнездо Ахмат-шаха. Его кишлаки и поля. Лазуритовые горные копи, где афганские невольники, попавшие в плен, добывают небесный камень. Там тюрьма и штаб. Тайные склады оружия. Японские и французские госпитали. Базы отдыха и учебные центры. Иностранцы-советники формируют из окрестных крестьян новые отряды и банды. Гранатометчики, минеры, радисты уходят по тропам в бой. Там рокочет в горах артиллерия. Медлительные вереницы верблюдов везут лазурит в Пакистан. Приходят обратно с грузом ракет и взрывчатки. Ахмат-шах, вероломный и смелый, друг эмиссаров американских спецслужб, богач и политик, объявил Кабулу войну. Выход его на Саланг, удары по идущим машинам — удар по Кабулу, удар по центральной власти в больном, уязвимом месте.
Он, комбат, скоро вернется в Союз. Никогда не увидит в лицо Ахмат-шаха. А тот не увидит его. Их судьбы навсегда разойдутся. Но сейчас, на Саланге, они коснулись друг друга. Стиснутые узким ущельем, сцепились в грозной борьбе. Вот-вот заговорят пулеметы, взметнутся красные взрывы…
…Однажды в деревне он видел пожар. Горел дом. Страшно трещала крыша, будто ее подымала огромная красная спина. Жарко горели стены. Сквозь окна было видно, как в избе катался огненный ком. Кричали, вопили женщины. Визжала полуголая, с распущенными волосами старуха. Хозяин, босой, в белой навыпуск рубахе, гнал из ворот обезумевшую корову. А он, проснувшийся, прибежавший на пожар, смотрел, обжигался о его жестокий дующий свет, и ему сквозь страх и ужас казалось: это уже с ним было однажды. Вот так же горела деревня, голосили бабы, ревела скотина, и он, беспомощный, хрупкий, стоял посреди огня.
…Он приехал в роту Седых, на пост, сложенный из каменных глыб. «Типовое строительство неолитических стоянок», — подшучивал временами майор, руководя возведением постов. С трассы он въехал в замкнутое, окруженное кладкой пространство. Те же транспортеры. Те же дизели. Кухонная плита с шипящими форсунками. Антенна радиостанции. Красный флажок на мачте. И зеленый фургон военторга, раскрытые двери в торце, и красивая пышногрудая продавщица, похохатывая, подергивая плечиками, лихо торговала. Снабжала двух солдат сигаретами. Сыпала прапорщику в подставленный кулек маленькие баночки с апельсиновой шипучкой. Шутила, отвечала на шутки. Не смущалась мужских быстрых взглядов, скользивших по ее голым рукам и приоткрытой груди.
«Маркитантка», — снова подумал майор, любуясь и одновременно раздражаясь, не умея понять, что нашла молодая жизнелюбивая женщина на этой горной афганской дороге, где свищут пули и сгорают машины.
— Товарищ майор, апельсиновой водички попейте! Холодненькая! Специально для вас держала! — манила она комбата. Но тот резко, почти грубо сказал:
— Ведь был же приказ — мигом по трассе к себе! Почему задержались? Почему открыли торговлю? Закрыть фургон! Отогнать от ворот! И чтоб из укрытия не высовывать нос в течение дня! Понятно?
— Товарищ майор, — обиженным голосом пыталась возражать продавщица. Но он не слушал, шел дальше.
Под навесом, укрываясь от жара, сидели солдаты. Но их форма отличалась от одежды ротных мотострелков. Новенькая, выглаженная, не выгоревшая на солнце, без темных потеков машинного и ружейного масла, без заплат, не истертая о броню и о скалы. Перед ним лежали в чехлах гитары, аккордеоны и флейты. А без чехлов, ярко пламенея начищенной медью, свернулись в клубки духовые трубы. Навстречу комбату шагнул офицер в майорских погонах, полный, румяный, радостно щурил сквозь очки близорукие глаза.
— Глушков! Пришла гора к Магомету!
Комбат узнал дирижера Файко, совершавшего турне по постам. Это его громогласный оркестр выложил на солнце свою медь. «Не ко времени, — подумал майор, — не в добрый час пожаловали на Саланг музыканты».
— Ты что же, не рад? — словно угадал его мысли Файко, замигал своими добрыми, влажными, как у теленка, глазами. — А я торопился к тебе. Думал, посидим, побеседуем. Я тебе стихи почитаю. Мы ведь новый репертуар привезли, специально для вас, для Саланга. Марш горных стрелков, собственного моего сочинения!
Файко был мягким, милым, одаренным человеком, по природе гуманитарием. Тянулся к Глушкову, делился с ним тонкими, «невоенными» состояниями. Находил отклик. Но теперешняя их встреча не радовала, а скорей раздражала комбата.
— Видишь ли, сегодня здесь будет другая музыка, — сказал он дирижеру. — Мне здесь нужны будут совсем другие трубы — минометные. Впрочем, если ты выдвинешься на трассу и сыграешь на все ущелье, может быть, душманы Ахмат-шаха не выдержат и убегут от твоих инструментов, как от оружия массового поражения. Я буду тебе благодарен. Давай сыграй, пусть услышат! Здесь неплохая акустика.
— Ну зачем ты так? — беззащитно сказал Файко.
— Прости, — ответил Глушков, — я должен заняться ротой.
