— Когда закрылись дуканы? — Майор смотрел на кишлак, коричнево-серый, под стать горе, из которой был создан. Похожий на груду обожженных в костре черепков с легчайшим нанесенным орнаментом. Курились дымки. На плоских крышах стояли люди. Женщина, развевая чадру, несла на голове кувшин. Бегали и резвились дети. Кишлак был живой, населенный. Но несколько нижних, у самой дороги дуканов были закрыты. Даже издали виднелись дверные засовы, тяжелые литые замки.
— Вчера приходил дуканщик. Сказал, что три дня дуканы будут закрыты. Сказал, что пришли душманы. Три дня будут нападать на колонны.
— Точнее любой разведки! — усмехнулся майор и подумал: как моряки по полету чаек узнают приближение шторма, как крестьяне по вечерней росе узнают погоду на завтра, так здесь, на Саланге, по поведению дуканщиков узнают «погоду» на трассе. О приливах и отливах опасности. Прозорливые, лукавые, чуткие торговцы связаны с дорогами, тропами, селениями, с каждым домом, с должником, кредитором, водителем грузовика, путешественником. Все вести, все слухи и новости проходят через дукан. Всякий путник зайдет в лавочку, оставит в ней пару афгани, пару дорожных известий. Закрытые дуканы здесь, на трассе, означают приближение стрельбы. Дуканщики подальше рассовывают товары, набрасывают на двери щеколды и скобы, навешивают замки. Будут пережидать дни боев и напастей. Комбат научился читать приметы, рассеянные по горам и селениям.
— Пойдем-ка в сторонку, — сказал он ротному, — поглядим твою карту!
Они шли по дорожке, усыпанной колючим щебнем. Два транспортера устремили заостренные корпуса в сторону ворот, готовы выскользнуть по первой тревоге. В каменной кладке сквозили бойницы. По углам на изгибах стены были врезаны железобетонные доты. На плоской площадке, защищенный пакетами с песком, стоял наблюдатель с биноклем. Урчал, работал дизель. Торчала мачта антенны. Пост был маленькой крепостью, сложенной солдатами в ущелье Саланг. Крепость продолжала строиться среди стычек, боев. Пустыми танковыми гильзами, торцами вверх, была окаймлена удобная для ходьбы дорожка. Сделан навес, спасавший от зноя. Поставлен на воздухе деревянный обеденный стол накрытый сверху маскировочной сетью. И лежала лениво в тени транспортера собака, такая же пыльная и сухая, как горы.
Они вошли в помещение, где в сумраке на двухъярусных койках отдыхали солдаты после ночных нарядов. Другие ремонтировали одежду, вставали навытяжку при появлении командира, с голыми, крепкими плечами. Третьи на солнцепеке возились у транспортеров, заправляли баки, отправляли в люки боекомплект.
Комбат везде замечал чистоту и порядок. На стене — свежий номер «боевого листка». На столе — экран телевизора.
Прапорщик, незнакомый майору, незагорелый, белолицый, отдал честь, приложив ладонь к фуражке с яркой кокардой. Был одет в непривычную для Афганистана новую форму.
— Кто таков? — спросил майор, недовольно глядя на поблескивающую эмалевую кокарду, прекрасную мишень для снайпера. — Что за парад?
— Прибыл к нам старшина, товарищ майор! — пояснил ротный. — Полчаса назад прибыл на попутной машине. Принимает хозяйство…
— Где служили? — Майор вглядывался в сухощавое лицо прапорщика, не знавшее горного афганского солнца.
— В группе войск в Германии, — ответил старшина.
— Ну что ж, теперь в Афганистане послужите. Дома успели побыть?
— Только два дня. Жену и дочку обнял — и сюда. Вчера из Ташкента в Кабул, а сегодня здесь.
— Желаю удачной службы. Побыстрее входите в курс дела. Под обстрелом еще не бывали?
— Не приходилось.
— Сегодня, похоже, придется. Имейте в виду, в роте есть солдаты первого года службы. Вы старше, вы опытней, вы осторожней. Следите, чтоб без нужды не лезли под пули. Но и духом упасть не давайте. И смените поскорее форму одежды. Эту фуражку приберегите для возвращения домой. Чтоб снова благополучно обнять жену и дочку.
Прошел сквозь тесный тамбур на офицерскую половину, чувствуя у себя за спиной ждущие, всевидящие глаза молодых солдат.
В офицерском жилище с такими же железными койками находился лишь один офицер. Взводный Машурин отдыхал после ночного дежурства. Его отдых заключался в том, что, голый по пояс, задрав босые ноги на спинку кровати, он держал у уха хромированный магнитофон и, закрыв глаза, наслаждался музыкой, сладостной и певучей. Его пятнистая маскодежда висела на гвозде. Автомат со спаренным рожком лежал на соседней кровати. А сам он был не здесь, не на маленьком придорожном посту в афганском ущелье Саланг, а в какой-то иной дали, куда уносила его чудесная музыка. Услышал шаги. Открыл глаза, не сразу возвращаясь на землю. Вскочил, улыбаясь то ли своим недавним видениям, то ли командиру.
Комбат залюбовался его юным лицом, чуть выпуклыми сияющими голубыми глазами. Всем избытком здоровья и молодости. Ожиданием для себя непременного счастья даже здесь, на этой железной койке, рядом с «акаэсом», с зеленым тритоньим комбинезоном.
— Наслаждаетесь, Машурин, новинками итальянской эстрады? Музыкальная пауза? — с легкой иронией произнес комбат, почувствовав вдруг, как сам он уже не молод, как далек от этого изобилия сил, почти забыл в себе это лейтенантское чувство. И пожалел об этом, испытал мгновенную горечь.
— Так точно, товарищ майор! — Лейтенант продолжал улыбаться, словно знал о расположении комбата, не верил в иное к себе отношение. — У саперов достал кассету. Если хотите, перепишу вам!
— Да нет, уж лучше как-нибудь послушать возьму. Действительно вроде красиво.
— А знаете что, товарищ майор? Вы к нам в роту приезжайте сегодня на ужин! У меня день рождения сегодня. Пирог будет. Компот из туты. Заодно и музыку послушаете. Приглашаю вас, товарищ майор!
— Сколько же вам, Машурин? Наверное, двадцать четыре?
— Двадцать пять! Четверть века! Очень буду рад, товарищ майор, увидеть вас за нашим праздничным столом!
— Спасибо, Машурин, может быть, и приду. — Майор вглядывался в выпуклые молодые глаза лейтенанта, прислушивался к музыке сквозь мелодию — к приближавшемуся рокоту двигателей на трассе.
— Пойдемте, Сергеев, посмотрим карту.
Они прошли с командиром роты под маскировочную сетку к столу. Уселись на лавку. Развернули карту. Комбат тщательно наставлял ротного. Планировал возможное течение боя. Показывал вероятные участки дороги вблизи постов, удобные для душманских засад. Стыки с соседними ротами, куда направят удары душманы и куда он, ротный, поведет резервные группы — «бэтээры» с десантом солдат.
— К вам подъедет замполит. Коновалов поработает с вами. Чует мое сердце, нападут они на ваши посты, обстреляют вас «безоткатками». Усильте наблюдение. Держите людей в укрытиях. Чтоб не ходили по открытому месту. Всех — в бронежилеты и каски. Коновалов сегодня ваш личный состав соберет, проведет работу.
— Товарищ майор!.. — Ротный, одолевая себя, с мукой выговаривал слова. — Я хотел вам сказать!.. В прошлый раз… под обстрелом… Вы, наверное, меня презираете… Не пойму, как это случилось! Будто не я, а кто-то другой во мне! Будто сковало, себя не помню, речь потерял! Я все думаю эти дни… Я докажу! Сегодня я докажу! Вы мне верите, товарищ майор?
— Доказывать ничего не надо, Сергеев. Все само по себе докажется, — тихо сказал комбат. — Я вам верю, Сергеев. Когда в человека в первый раз пуля летит, когда шлепают по нему не холостыми, а разрывными, всегда он дар речи теряет. Я тоже терял. Но теперь вы обрели дар речи, и мы вместе по рации будем работать. А если что, я подскочу, поддержу. Замполит будет рядом. Все будет нормально, Сергеев!
И они склонились над картой, голова к голове, в пятнистом сетчатом солнце, слыша, как рядом сладко играет музыка.
…Заканчивая школу, на короткое время он стал охотником. Сосед по дому, плотник, приходивший ремонтировать рамы и дверь, взял его на утиную охоту. Еще без ружья, стоя рядом с настоящим стрелком в черной туманной воде, пахучей, дымящей, с желтым, в сумерках мерцавшим цветком, глядя на тяжелую багровую зарю над болотом, на неясные вершины деревьев, он пережил таинственное, древнее, дремучее наслаждение — от ржавых тяжелых вод, недвижных цветов, красной зари. Где-то близко прятались утки. Уже слышат его. Уже поворачиваются упругими литыми телами среди сочных стеблей. Громко, трескуче взлетели, закрякали, косо, тенями понеслись, вылетая на зарю. Круглые, как ядра, с длинными шеями. И два громких огненных выстрела, две секущие метлы срывают утку с зари. Хлопанье, бег по воде, запах дыма. Утка, умирая, пенит воду, гнет и колышет цветы.
Во время своих охот он стрелял немного. В свиязя, к которому крался по мокрому весеннему полю, по белой стерне. Полз, прижимаясь к пашне, к синей растаявшей луже, хоронился за щетиной жнивья, умолял, чтоб ему повезло, чтоб утки его не заметили. И когда заскользили вблизи маленькие черные головки, вскочил, выстрелил почти наугад. Улетающие шумные утки, и в мелкой синей воде бьется огненная, раскаленная птица. Зелено-золотой умирающий свиязь. Отливы на горле, на крыльях. Красные бусинки крови.
