И лишь в последнее время она понемногу подпадала под гипноз его идей, речей, увлечений, постепенно соглашалась с тем, что Германии в самом деле нужно жизненное пространство, которое можно добыть только военными победами. И что очищение от евреев — это очищение от индивидуумов, недостойных пользоваться благами граждан рейха. И что поголовное истребление цыган — вовсе не убийство, а всего лишь санитарная чистка общества. И со многим другим.
— Как никто иной? Что же, возможно, это главное, чего я добивалась от вас, — заметила Магда. — Мне остается лишь поверить, что слова эти сказаны вами искренне.
— Можете не сомневаться.
— Не хотелось бы, фрейлейн Браун, не хотелось. Мне давно следовало поговорить с вами. Уж кто-кто, а мы с вами, жены и… впрочем… должны понимать друг друга. И доверять. Мне почему-то кажется, что в нашей судьбе много общего, — с лукавой хитрецой улыбнулась Геббельс. — Не столько в прошлом, сколько, возможно, в будущем. Да-да, в будущем. Поэтому не осуждаю ваши попытки покончить жизнь самоубийством. Надеясь при этом, что они были серьезными, а не игрой на нервах.
— Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь из близких мне прибегал когда-нибудь к подобной «игре на нервах», — обиженно заметила Ева. Но Магда не слушала ее.
— Я почему завела разговор об этом? Да потому, что не раз прикидывала: а смогла бы я уйти из жизни по своей воле?
— Что вы, фрау Геббельс! У вас прекрасный муж, семья. Вы пользуетесь такой известностью…
— Дело не в муже и семье, — прервала ее бабий монолог Магда. — Все значительно серьезнее. О нашей судьбе речь идет лишь постольку, поскольку она связана с судьбой рейха. После того как к ордам русских, движущимся с Востока, присоединились орды, движущиеся с Запада, события стали развиваться значительно трагичнее, чем мы с вами могли предполагать. И кто знает, чем закончится война. А уж если она закончится нашим поражением…
— Такого не может быть, — пылко возразила Ева. — Возможно, перемирием, но Только не поражением.
Магда снисходительно улыбнулась. Уточнение показалось ей более чем наивным.
— И если уж война закончится нашим поражением… — упрямо повторила она, — неужели вы думаете, что нам простят все то, что..? В общем, вы понимаете, о чем я говорю. Как понимаете и то, что обсуждать подобные перспективы я позволяю себе только с вами.
— Ценю вашу откровенность, фрау Геббельс. Для меня она — полная неожиданность.
Магда вновь, теперь уже скорбно, улыбнулась каким-то своим мыслям, поспешно — слишком поспешно — попрощалась и направилась к двери…
— Так что ваш опыт ухода из жизни еще ох как пригодится, — обронила уже от двери.
— Не приведи господь!
— Причем ситуация может сложиться так, что не только вам одной[8].
* * *
Ева закрыла свой дневник и сунула его в нижний ящик стола, который тотчас же закрыла на ключ.
«Сколько раз ты давала себе слово не возвращаться к дневнику? С тебя достаточно того, что приходится переживать сейчас, в эти дни. Зачем еще и заново переживать пережитое?»
Впрочем, вспомнить о беседе с Магдой Геббельс было как раз нелишне. Наоборот, самое время.
Нет, после того разговора они с Магдой так и не подружились. Да это, очевидно, и невозможно было. В те редкие случаи, когда им приходилось видеться, Магда слишком навязчиво напоминала, точнее — внушала, что «подруга фюрера — это подруга фюрера».
Но при этом относилась к ней с холодной придворной вежливостью. О да, Магда умела быть тем «окружением», что способно «играть королей». Достаточно было видеть, с каким почтением она заставляла своих знакомых, все свое окружение относиться к рейхсминистру Геббельсу. Даже в обычных, домашних условиях.
Ну что ж, пусть знакомство у них и не получилось, но все же беседа с фрау Геббельс след свой в ее сознании оставила. Она оказалась своевременной. Теперь Ева сама ощущала, что не испытывает уже той юношеской остроты чувств, с которой она страдала по своему фюреру и ради него готова была лишиться жизни. За бытовую близость приходилось расплачиваться разочарованием. Она стала подмечать все больше недостатков Адольфа, причем не только в характере, но и в самой нравственности. А физические несовершенства мужчины, который у нее на глазах необратимо превращался в старца! А ведь ему всего лишь пятьдесят пять… Или уже… пятьдесят пять?
Однако понимала Ева и то, что на смену любовной увлеченности к ней постепенно приходило чувство той особой солидарности, которая делала их с Адольфом союзниками. И которая заставляла Еву думать, что теперь она готова идти с Гитлером до конца — до последнего дня, последнего вздоха. Не только не стараясь при этом эгоистично подчинить его волю своей, а наоборот, подчиняя ему, его идеям, все свои чувства, страсти, саму жизнь.
Правда, удавалось это не всегда. Время от времени проявлялись рецидивы сугубо женского эгоизма, как это произошло сегодня, в этот вечер. Но теперь Ева по крайней мере способна была понять, что с ней происходит, а значит, вовремя остепениться.
Ева прислушалась.
Шаги! Это его… его шаги! Как всегда, какие-то неуверенные, крадущиеся, словно Адольф боялся, что кто-то может услышать их; и уже слегка шаркающие.
И все же — это его шаги! Наконец-то!
Мгновенно погасив свечу, Ева метнулась к кровати и, сбросив туфли, нырнула под легкую, слегка влажноватую перину. Она знала, что фюреру легче всего появляться у нее, когда свет в комнате уже погашен, а «его Евангелие» безмятежно дремлет…
Полковник Дратов прибыл с тем небольшим опозданием, которое вполне позволяло командующему пристрелить его тут же, на месте, вложив в несколько матерщинных слов и недовольство свое, и текст приговора.
— Что случилось, атаман? — ошалело восстал адъютант на пороге номера с саблей в одной руке и пистолетом в другой. — Там взяли бабу и водителя, который дожидался ее. Говорят, в вас стреляла?
— Где эта скотина Фротов? — поиграл пистолетом генерал, все еще не желая возвращать оружие в кобуру. — Сюда его!
— Он у машины. Разбирается.
— Это я с ним буду разбираться. Сюда его!
Однако звать Фротова не пришлось. Он уже появился сам.
— Где вас носит, унтер-офицер?! — Хотя японская контрразведка уже хорошо знала, что из себя представляет водитель командующего, поручик Фротов все еще прикрывался погонами унтер-офицера. Что всякий раз, когда командующий был зол, позволяло ему подчеркнуто низвергать своего телохранителя до чина, засвидетельствованного его лычками.
— Даму только что увезли, господин генерал. Не думаю, чтобы она была подослана красными. Подозреваю, что подослали сами японцы. — Поручик оглянулся, не появилась ли Сото, предусмотрительно оставившая их в сугубо мужской компании. — Слишком уж все…
— Ты что, Фротов? Думаешь, что говоришь?
Семенов сел за столик, пригласил к нему адъютанта и Фротова, и несколько минут молча, с нескрываемой брезгливостью, смотрел на чашку с саке. — Какие у тебя основания? — наконец поднял глаза на своего контрразведчика. — Какие основания?! — стукнул по столу рукоятью маузера.
— Но ведь я не утверждаю, что целью этой красотки было убить вас.
— Тогда что же ты утверждаешь?
Фротов нервно взглянул в сторону полковника. Он терпеть не мог, когда при их беседе с командующим присутствовал кто-либо третий, пусть даже адъютант.
— Сиди, — приказал командующий Дротову. — А ты, поручик, не ерзай, подозрения тут не разводи, в соболях-алмазах.
— Может, ошибаюсь… Но мне кажется, что эту бабенку подослали специально для того, чтобы укрепить ваше доверие к их агенту, японке Сото.
Брови Семенова поползли вверх. Сюжет, который раскрутил перед ним поручик, пока что совершенно не вписывался в его понимание того, что здесь только что произошло. Он, конечно, не сомневался, что Сото работает на японскую разведку. Но «укреплять доверие» таким способом! Тем более, что он давно смирился с присутствием Сото.
— А если нет? — неуверенно спросил Семенов.
— Тогда прикажите своему адъютанту заказать портрет Сото у лучшего художника Маньчжурии, чтобы вывешивать его вместе с иконой Богоматери. Поскольку именно ей вы обязаны жизнью.
— А что, и придется. Как думаешь, стоит мне официально обращаться по этому поводу в японскую контрразведку?
— Бессмысленно. В любом случае нужно воспринимать события так, как они нам преподнесены. Подробности попытаюсь выяснить по своим каналам.
— Может, и сам уже на япошек работаешь, в соболях-алмазах?
— А все мы, вся армия, кому служим? — огрызнулся Фротов, и крысиное, узкоскулое лицо его покрылось багровыми пятнами.
«Работает, — решил для себя атаман. — Верный знак, что продался, скотина…»
— Мы служим свободной России, — горделиво вступился за командующего полковник Дратов. — Японцы — каши временные союзники — и не более того.
