Стрельба стихла.
— Ну что, пошли? — скомандовал Егор, выпрямляясь в рост.
Солдаты мрачно смолчали, и грузно, словно успели окаменеть за это время, по одному, стали выдвигаться на дорогу, выжидая некоторое время, пока настраивалась положенная друг от друга дистанция, положенный интервал.
Задумчиво и сурово Егор посмотрел на дома, со стороны которых велся огонь. Обернулся на Стеклова.
Стеклов поднялся и, поравнявшись, ткнув Егора кулаком в разгрузочную грудь жилета:
— Я же говорю — камикадзе!.. А ты еще противился… не соглашался чего-то!..
Разведку благополучно продолжили. Ссутуленные недавним страхом солдаты разгибались по мере движения.
«Что же всё-таки ведёт человека по этому пути? — продолжал думать Егор. — Что?.. Родина? Отечество?.. Частично, наверно, да. Патриотические нотки безработицы и нищеты достаточно жестко подталкивают на этот путь. А дальше? Дальше, все как по нотам… Возвращение в Тмутараканью иной раз не сулит ничего хорошего… Я вот… смотрю на своих солдат и… Кто, из солдат, знает эту родину? Кто знает, с чего она начинается? Кто её видел? Кто из них видел её столицу? А если, не видел? Какой она представляется восемнадцатилетнему солдату с поселка Новая Иня Хабаровского края или села Троица Красноярского? Куда можно только на вертолёте, да на дрезине добраться… Знает ли он, чем живёт Москва днём, и как живёт она ночью?.. Вряд ли! Скорее он знает её по учебнику истории, и то, что «нет никого и ничего, и не может быть выше Москвы»… Кто мы — люди, защищающие Отечество? И кто мы для отчизны? Только ли идеологически «заражённые» её защитой, мы сломя голову несёмся на амбразуры? Гасим их свинцовый огонь своими объятыми пламенем грудными клетками. Или «захваченные» идеологией спецназа с готовностью кладём всё: жизни, здоровье, отвагу, честь, на алтарь её проповедования. А что взамен дает она? Чем она нам платит? Выстрелом в спину?»
…Для самого Егора, слово Родина, потерялось еще где-то в далеком детстве. В ворохе детских машинок и автоматов, и осталось там за ненадобностью. Родина тоже о нем не думала. Конечно, мама воспитывала в нем чувство любви к родине: через интересные книги, или, например, через малоизвестный рассказ Алексея Толстого «Русский характер», и даже говорила, что назвала его в честь главного героя — Егора Дремова. А Егор, наверное, как и многие мальчишки того времени, рос на фильмах про войну, Великую и Отечественную. На подвигах простых людей, проявлявших чудеса мужества и героизма, стойкости, выдержки и терпения, чести и отваги, ловкости. Ловкость, в понимании Егора, тогда была почему-то первостепенным качеством героя, возможно потому, что герой всегда оставался жив. Смотрел старые фильмы — «В бой идут одни старики», «Они сражались за Родину», «Офицеры»… Для Егора фильм «Офицеры» — стал главным фильмом его жизни; его становление, как мужчины, а позже, и как офицера, началось именно с него. А тогда, в далеком детстве, мама, наделав гренок, садила его смотреть этот черно-белый фильм. Егор смотрел и жевал хлеб… Все рухнуло с началом девяностых.
Его отца, рабочего завода, с двадцатилетним стажем, сначала продадут в частные руки, вместе с заводом, а позже уволят, тоже, за ненадобностью. А Егор, Егор пойдет в «бесплатные» военные. Родину, тогда, только ругали. Хотя никто в семье не говорил и не думал о ней каждый день, за ужином. И только с началом войны Родина вспомнила про Егора…
Закончив разведку, возвращались верхом. На БТРах. Егор был рассержен:
«Блин… а ведь действительно, сапёры-разведчики, прикрытие… все, кто оказываются рядом с нами — это смертники! Саперы вообще каждый божий день гибнут! И кто ответит за их ежедневную гибель, — неизвестно?.. Группировка? Командиры? — озлобленно продолжал думать Егор. — Тут уже Родиной не замахнешься! А те, нашли себе оправдание: «не виноватые мы!», что проверка путей движения войсковых колонн — необходима и жизненно обязательна — спасает сотни жизней в день… Спасает, конечно, но какой ценой! Необходимыми условиями обеспечить — не обеспечили, и научить — не научили, но при этом, считают, что можно безнаказанно и ежедневно жертвовать людьми! Привыкли, там, в штабах объединённых группировкой, от штабных палаток до сортира ёрзать, для них сапёра угробить — как куском бумаги подтереться… — Егор чувствовал, как кровь в его жилах начинает закипать и пузыриться. — Ненависть негодования, — вот, что движет нами. — Сталина — нет! Поставил бы к стенке и расстрелял бы группу таких безответственных деятелей, или самих бы отправил фугасы искать… Того глядишь, что-то изменилось бы… хотя, не факт! Не факт… Моя Родина — это моя Семья! Сын, жена, родители… Жена… Сын…», — закружилось в голове Егора.
Последнее время он не вспоминал о них. И только редкими вечерами, когда было время для «безделья», они неожиданно появлялись — жена и сын. В такие моменты, что-нибудь да вызывало в памяти их образы и счастливые мгновения: короткие обрывки фраз, прикосновения жены, ее поцелуи… нелепые, нескладные и такие восторженные предложения двухлетнего сына… вспоминалось все, чем хотелось наполнить скверные вечера и мысли и страдающее сердце. И хотя Егор старался двигать эти мысли прочь, пряча их в закрома сердца, получалось не всегда. Не всегда удавалось справиться с собой и с чувствами:
«Вот и сейчас, — думал Егор, — подумал о них не вовремя! Они отвлекают меня. Я вдруг становлюсь сентиментальным и нежным… и может статься… неживым! А здесь нужно выжить! Здесь нужно быть напряженным, голодным, жестоким… Здесь!»
Вернувшись в расположение, Егор сделал чаю. Чай получился необычайно вкусный, какой-то домашний и семейный. Конечно, он был обычный, но для Егора — был особенный. Несмотря на это Егор сделал всего пару глотков, лег на кровать и замер, сложив руки на груди, как покойник. Уставился в тканевый потолок палатки, сквозь который в тоненькое отверстие пробивался луч дневного света, — хрупкий как золотая нить и острый как скальпель. Мысли Егора были просты и невесомы. Вдруг он резво вскочил, сел. Схватив карандаш, принялся что-то лихо строчить на фанерной стенке, что была сразу за спинкой кровати.
…В объятьях прерий пахнет мятой, и поросло всё зверобоем,
Здесь лес под солнцем иллюзорен, в душистой дымке костровой.
Здесь все затянуто покоем, прилив о берег бьёт каноэ,
Ручей с холодною водою, теперь приют пиратский мой…
И на ладонях Гор Скалистых, мой дух безропотно скитался,
В зеркальной глади растворялся, прохладных, глянцевых озёр,
Он хмурил тучи над землёю, на влажных берегах Миссури,
И падал в селях, после бури, и грезил о любви с тобой…
…Живёт народ, в чащобах хвои, построив деревянный стан,
Слепой шаман, койотом воя, поёт, как воин пал от ран,
Что он воскрес, когда был месяц, и Сердцем Каменным назван…
Я в прошлой жизни был индеец, я был, одним из Могикан.
Я поклонялся духам Леса, и этот лес боготворил,
В ответ — кормил меня плодами, и не преступным домом был.
Ковыль, себе, вплетая в пряди, с вечерним пропадал дождём,
И в послегрозовом закате, я видел ночь, с твоим лицом…
И в шестьдесят вторую осень, путь уступил сынам своим,
Цветные перья снял с одежды, стёр боевой, поблеклый грим.
Ослабнув, тело проиграло со временем не равный бой,
В награду, — обещали боги — на небе встречу мне с тобой…
Глаза твои — луга цветные…
Подразделение только построилось на ужин, когда дежурный вбежал в расположение, и вместо того, что доложить о готовности к следованию в столовую выпалил:
— Товарищ старший лейтенант!.. Черенкова — нет!
— Нет… — Егор нехотя и лениво отстранился от своих мыслей, поглядел на дежурного, все еще отстраненными пустыми глазами. — Ищите… Что значит — нет?! Он что, в город ушел? Погулять?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — бегающие глаза солдата, не могли скрыть волнения и желания поскорее убежать.
Егор молчал, не отпуская дежурного по роте, будто бы продолжая думая о том, чем занимался прежде. Дежурный был так ошеломлен, что не мог устоять на месте, казалось, он уже бежит по палаточному городку бригады, ищет Черенкова, заглядывает в каждую палатку, пристройку, в каждую щель и ямку. Снова бежит. Одергивает встречающихся людей, не прерывая бега, спрашивает их, и бежит дальше, что-то уныло бубня себе под нос — недовольный и запыхавшийся:
— Что стоишь? — Егор взглянул на дежурного, спугнув его еще раньше взглядом. — Выполняй!
Тот исчез, ничего не ответив. Дежурного не было не больше десяти минут, спустя которые, он стоял перед старшим лейтенантом Бисом, придерживая обеими руками Черенкова.
Черенков был пьян.
Егор, потерявший в одночасье дар речи, изумленно смотрел на солдата:
