Уваров понимал неизбежность встречи с немецким часовым. Ползя по огородам, он думал об этом. И все-таки, увидев часового, в первую минуту Яков испугался. Он забежал за хату и поймал себя на том, что ему вовсе не хотелось выходить из своего укрытия. Он терял одну минуту за другой, оправдывая себя тем, что обдумывал. Но в сущности он думал только об одном — о том, что выходить страшно. Кровь прилила к лицу: на короткое время он увидел Шахаева, устремленные на него, Уварова, черные проницательные глаза и услышал тихий доверчивый голос: «Иди». Ему верили, на него надеялись, а он…
Яков нахмурился и решительно вышел из-за укрытия. Широкими шагами приблизился к мосту. На южной и северной окраинах села трещали автоматные очереди. За мостом, вдоль вытянутых в неровную цепочку домов, метались немцы. Они беспорядочно стреляли и куда-то бежали.
…Внезапно перед часовым, стоящим у моста, из темноты возникла фигура коренастого русского парня.
— Вохин гейст ду?[2] — заорал растерявшийся и перепуганный немец.
Парень показал на ведро: за водой, мол, иду.
— Цурюк![3] — завизжал часовой и вскинул автомат. Но в тот же миг страшный удар в челюсть опрокинул его. Часовой, не успев вскрикнуть, упал в бушевавший под опорами моста водоворот. Тяжела была рука тракториста.
С быстротой кошки Яков метнулся на мост, разбросал, а затем разбил бутылки «КС». И вот в разных концах моста вспыхнуло пламя. Оно разрасталось с чудовищной быстротой. A в селе гремели выстрелы. Только сейчас, кажется, стреляли одни немцы… Широкоскулое лицо Якова покрылось каплями пота. Его русые волосы прилипли к мокрому лбу, в черных глазах металось пламя костров. К мосту бежали враги. Их много. «Скорей!.. Скорей!» — а он все еще был на мосту. Рядом послышалась чужая испуганная речь. Вслед за тем опять донесся треск родных автоматов. Пригнувшись, побежал от моста. Над головой провела красный пунктир пулеметная строчка. Вспыхнувший, как порох, деревянный мост осветил все село. Уварова заметили. Он почувствовал это по торжествующему, злобному реву у себя за спиной. Яков бросился в узкий переулок, ведший к лесу.
— Форвертс!..[4] — кому-то скомандовал немецкий офицер, выскочивший из одного дома, а сам побежал за Уваровым. Уваров свернул на другую улицу. Немец не отставал. Расстояние между ними быстро сокращалось: короткие ноги Уварова не могли состязаться с длинными ногами противника. Яков чувсттовал, что его настигают. И может же случиться с человеком такое — он совсем забыл про свой пистолет, которым вооружил его Шахаев.
Якову показалось, что в него целятся. Он упал. О него споткнулся немец и со всего размаха ударился о каменную мостовую. Пистолет выстрелил и вылетел из его рук. Бабахнул второй выстрел, и, будто по команде, опять вспыхнула стрельба по всему селу.
Уваров вскочил на ноги и завернул в какие-то ворота. Заскочил в теплый, пахнувший навозом и парным молоком хлев. Из темноты на него смотрели большие фиолетовые и равнодушные глаза коровы. Она дышала шумно и прерывисто, обдавая Уварова теплой отрыжкой. Отдышавшись, Яков выбежал из хлева. По двору, через открытую калитку, проскочил в сад и темным полем, спотыкаясь о кочки, побежал к лесу. Уже у самой опушки леса его настигла автоматная очередь немца, заметившего разведчика. Вгорячах Уваров пробежал еще метров пятьдесят в глубь леса и упал, проглоченный внезапно наступившей тишиной.
К нему подбежали товарищи, хотели его поднять. Яков еще был жив. Он попытался ухватиться за ствол дерева, прижаться горячей мокрой щекой к его шершавой холодной коре, но не смог. Тихо застонав, упал снова. Товарищи, поняв, в чем дело, быстро раздели его. Гимнастерка Якова была в крови.
— Яша! Яша!.. Что ты, Яша?.. — Сенька тормошил бойца за обмякшие вдруг плечи. Но Уваров был уже мертв. Шапка его валялась в стороне. На широком лбу в тусклом свете луны, просочившемся сквозь вершины деревьев, поблескивали капельки пота. Пуля попала ему в спину, прошла навылет через грудь.
Немцы не решились углубляться в лес. Они постреляли еще минут тридцать и угомонились.
Хоронили Якова той же ночью за лесом, в степи, далеко от села. Хоронили молча, без речей, без солдатских салютов. Только каждый становился на колени и надолго припадал к холодному лбу павшего товарища. Лицо его было сурово и спокойно. В сердце Акима вдруг родился знакомый, выплывший откуда-то издалека, из годов студенчества, звук скорбной, мужественной и торжественной песни:
В степи, под Херсоном,
Высокие трапы.
В степи, под Херсоном,
Курган…
Аким встал на колени, наклонился еще раз к товарищу.
— Мы никогда не забудем тебя, Яша. Никогда!
День застал разведчиков в степи. Невесело было у них на душе. Задание они выполнили успешно, но какой ценой — среди них нет Уварова… Молчаливые и подавленные, укрылись под старым стогом, спугнув стаю серых куропаток. Жалели Якова. Но на фронте мало места для грусти. Не до нее. А тут еще вспомнили, что сегодня — Первое мая. И унеслись мыслями к светлому, радостному…
— Закусить треба… — угрюмо предложил Пинчук.
Ванин развязал мешок, вынул оттуда небольшой ящичек, на крышке которого готическими буквами был написан адрес.
— Что это у тебя? — спросил Шахаев.
— Ночью… забежал на минутку в хату, откуда немцы выскочили с перепугу… — начал объяснять Сенька. — Смотрю — посылка ихняя. Пасхальная, должно, запоздала…
— Да ты что, с ума сошел?.. — перебил его возмущенный Шахаев. — Ну, брат, больше ты на задание не пойдешь!
— Я же вас всех хотел угостить, — оправдывался Сенька. — Особенно Акима да Уварова…
Хозяйственный Пинчук поспешил вскрыть злополучную посылку. К его тихому торжеству, в ней оказалось несколько коробок с сардинами и бутылка с ромом.
— Черт тебя понес! Всех бы мог пидвести пид монастырь! — лукавил Пинчук. Но в голосе Петра не чувствовалось возмущения, ибо Сенька задел самые живые струны его хозяйственной души. Хитрый Ванин понимал это и настойчиво твердил:
— Угостить хотелось. Для всех старался. У Пинчука вон запасы на исходе. Ведь правда, Петр?..
— То правда… Но поступил ты безрассудно…
Сенька что-то проворчал себе под нос и хотел было отшвырнуть ногой принесенный им ящик. Но Пинчук помешал ему это сделать.
— Ишь выдумав що!
Переложив содержимое посылки в свой мешок, он неожиданно заявил:
— Добрэ, згодится.
— Ну, это уж хамство с твоей стороны, — не на шутку возмутился Семен. — Моими продуктами распоряжаться!..
— Воны вже нэ твои, а державни, колы на мий склад поступалы…
— Да перестаньте же!.. Собственно, что вы разболтались! Неужели не надоело! — прикрикнул на них Аким.
Осторожный Шахаев приказал Ванину взобраться на стог и наблюдать, что делается вокруг. Влез на стог и Аким. Разведчики слышали, как он сказал Сеньке:
— Вон там… видишь, домики над речкой?..
Сам он своими близорукими глазами этих домиков разглядеть но мог.
Ванин посмотрел вдаль, приложив ребро ладони ко лбу.
— Вижу, — наконец сообщил Сенька. — Деревня…
— Как она… целая? — нетерпеливо спросил Аким.
— Целая…
Беленькие домики убегали за гору, по обе стороны небольшой речушки, на берегах которой, как часовые, стояли высокие и строгие тополи. Лучи солнца падали на окна, и хаты, словно живые, сверкали глазами, как бы улыбаясь кому-то долгожданному, приближавшемуся к селу.
Усталый Пинчук решил немного отдохнуть. Вытянув затекшие ноги, он посмотрел в синее небо. Звон птичьего хора и поднебесье будил в памяти бывалого солдата далекие дни детства. Вот он вместе с отцом, вспахав делянку, варит пшенную кашу. Тихо потрескивают сухие коренья подсолнечника. Отец — он был глуховат — спрашивает Петра:
— Жаворонки поют?
— Поют, — отвечает Петр.
Старик долго щурит глаза, отыскивая в синем океане маленький серебристый поплавок — трепещущего жаворонка. И, найдя, радостно улыбается, разгоняя морщинки на худом загорелом лице. А Петр смотрит на эти морщинки и думает, что к весне их у отца всегда становится больше: прибавляются заботы — надо дотянуть большую семью до нового урожая, выпросить у Ивана Пивенка немного семенной пшеницы, сохранить корову, поддержать лошаденку…
Воспоминания Пинчука прервали с шумом спрыгнувшие со стога Аким и Сенька.
Отряхнувшись от соломы, они приблизились к Шахаеву, перематывавшему портянки. Аким нетерпеливо глядел на друга. Ванин подсел к сержанту.
— Ты что, Ванин? — Шахаев разогнулся, натягивая сапоги.
— Так, ничего…
— Врешь.
— Ну, предположим… А у вас, товарищ сержант, девушка любимая есть? — издалека начал Сенька.
