еще ему –
нам.
Поэтому пошла следом потом, едва только все разошлись, а охающего, стонущего Муху оттащили в медпункт. Не знали только, на месте ли фельдшер и поможет ли он тут, но никто не хотел, чтобы помог.
А может, это только я не хотела.
• •
Крот сидит на заросшем травой берегу, опустив ноги в воду. Вода наверняка холодная, хотя не знаю – не трогала в этом году, как-то не до того было. Сажусь рядом, не боясь испачкать джинсы травой, – разве только думаю о рубашке Ленки, все-таки ничего она такого не сделала, чтобы испачкать просто так, тем более что нам негде стирать, кроме как в душевых руками. Глупо, конечно, но у меня закончилось туалетное мыло. У Ленки попрошу – вон сколько всего вывалилось, когда в шкафчике для меня рубашку искала. Как-то стала на нее надеяться много, думать о ней.
И все из-за рубашки, хотя не оставляет мысль о том, что не только Алевтина мое настоящее имя знает, но и она.
Вдруг это важно.
И только когда села, снова почувствовала, как кружится голова, не хочет успокаиваться.
Ступни Крота кажутся неправдоподобно длинными и узкими в воде.
Отчего-то думала, что на его футболке будут замытые пятна крови или просто пятна крови, потому что у него, кажется, не было возможности подойти к раковине, но ведь – здесь вода, столько воды, хватит, чтобы любую кровь оттереть. Но только нет ничего – он чистый, обычный, будто и не было ничего, будто мы встретились на подоконнике, чтобы разорить его заначку; будто мы опять разворачиваем растаявшие на жаре конфеты.
– Ты не взял сигареты?
– Нет, торопился.
– Сюда? Зачем?
– Не сюда. Просто не мог больше оставаться там.
– Понятно. А из окон не увидят?
– Нет. Сюда мало какие окна выходят, да и деревья… Разуйся тоже.
Я снимаю балетки, опускаю стертые вчера ноги в воду. Она прохладная, щекотливая, на дне песок и что-то мягкое, склизкое.
– Это просто ил, не бойся. Купаться тут я бы не стал.
– А мы с мамой раньше ходили.
– Наверное, все-таки на пляж, а не сюда. Здесь уже водозабор скоро – нельзя купаться, совсем. Убьют.
– Да прям.
– Да.
– Слушай, я только сейчас сообразила, а как нас вообще выпустили за территорию? Алексеич же раньше никого не пускал, даже стрелял в воздух…
– Вообще Алексеич давно ушел. Как и врач, и медсестры.
– И Хавроновна ушла? Что-то уже второй день только Алевтину видно.
– Хавроновна? Нет, она осталась. А ты разве не знаешь?
– Не знаю – чего?
– Она повесилась, когда увидела, что на складе никакой еды больше нет.
– Ты гонишь.
– Нет. А ты думаешь, чего Алевтина с нами в столовке теперь заседает? Чего она вскочила, когда ты зашла?
– Ну и чего она вскочила?
– Ну, она переживает за твое сердце. За порок. Ну, типа, она думала, что, если ты узнаешь про Хавроновну, испугаешься, а это как-то на сердце повлияет. Хрен его знает.
– С чего она взяла, что у меня что-то с сердцем? И ко мне тогда подходила, на процедурах, помнишь? Я еще тебя про порок сердца спрашивала, а соврала, будто бы про Малыша…
– Не знаю. Но знаешь, на твоей карточке ведь нет наклейки, ну, той, которая означает…
– Да. Но ты точно знаешь про Хавроновну?
– Точно. Я видел, как ее выносили. Они старались, конечно, чтобы никто не увидел, но я от курилки по лестнице вниз спускался, хотел сиги перепрятать, а тут голоса, шепот. Ну и увидел.
Я отвернулась, поболтала ногами в воде – заледенели, перестала чувствовать песок и ил. А Крот что – ничего не чувствует? Давно ведь так сидит, еще до того, как я подошла.
– Да ладно, не мучайся, – говорит Крот, – я просто думал, что будет приятно.
Я вытащила ноги, вытерла об траву.
– Сейчас высохнут – и обуешься.
Улыбаюсь.
– Чего?
– Мама так говорила, ну, после того, как на пляж сходим. Высохнут – и обуешься. Но вообще-то я не хотела, любила босиком по асфальту ходить. Жалко только, что там уже стекло битое набросано, всякая дрянь, поэтому приходилось все же обуваться.
– Ну тут никакого стекла нет. Потому как очистные, отсюда в Город вода идет.
– А ничего, что мы сидим?
– Ничего.
Молчу, смотрю на тот берег – в последнее время затихло, пожары закончились, дымы развеялись. Но странно только, что уже два дня никто не появляется – ни купаться, ни вообще. Раньше-то все время маленькие фигурки возникали, а если прищуриться, то и разглядеть было можно – взрослый или ребенок, в ярком или в темном. И я думала, что, когда мама приедет сюда за мной, мы поедем в Город гулять по тому берегу и наконец-то увидим, как выглядит санаторий издалека.
Красиво или нет?
Правда ли, что у здания санатория удивительная, ярко-голубая крыша? Я могла бы обернуться с полдороги, но думала только о реке, хотела найти Крота.
– Крот… Ты что, хотел его убить?
Он улыбается, тоже садится удобнее, ставит посиневшие, не чувствующие ноги на траву, капли растекаются.
– Ты что, разве можно так, – не выдерживаю, – у тебя будет воспаление легких.
– Да ну, каких еще легких – летом? Бред.
– Так что ты хотел?
Над тем берегом зажигается облако. Что-то взрывается, вспыхивает.
Это стало ближе. Оно идет к нам. Что будет, если они переплывут реку?
– Не бойся. Они еще далеко. – Он улыбается.
– Они придут?
– Нет. К нам никто не придет, зачем им идиотский санаторий?
– Слушай, ты же умный, ты все про порок сердца знаешь, скажи – кто они? Это то же, что и Акулина?
– Откуда я знаю, их же никто не видел. Ну и я. Или думаешь, что мне нарочно являлись? Акулина… нет, я думаю, она другая. Она вреда никому не сделает, так только, пугает.
Подыгрывает, хотя сам не верит в Акулину. Вот и показалась дурочкой перед ним, но Крот, слава богу, вспоминает первый вопрос.
– Да, хотел его убить. Но не вышло.
– Почти вышло.
– Да ладно. Ничего не будет. Поваляется и встанет.
– Не знаю… Там много крови было, и его тащили…
Ежусь от холода, обхватываю себя руками. Солнце упало быстро, потерялось где-то на том берегу.
– Ладно, пошли отсюда, а то в самом деле простудимся.
Крот встает, обувается.
– Пойду сдаваться, – улыбается легко, спокойно.
– Кому?
– Да хоть бы и Алевтине. Хотя не знаю. Может быть…
– Что?
– Ничего, посмотрим.
– Крот… Ты в сердце хотел его ударить? Да? В сердце?
– Не знаю. Я не знаю, как целиться в сердце, это же нужно понимать, медицину знать, анатомию. В следующий раз выучу. Но даже и сейчас знаю, что не попал.
• •
Ник встречает нас в холле, с ним – Сивая и отчего-то Юбка, мрачные. Ник обычный.
– Хорошо, что вернулись, а то я уже собирался ребят за вами отправить, – говорит Ник. Стоит напротив нас и не то что не пускает, но и как-то мимо пройти не получается. Почему-то только сейчас замечаю, какой он высокий.
Крот останавливается, глаза не прячет. Джинсы его мокрые до колен – наверное, подвернул только потом, когда я подошла, а до того так сидел, хоть и глупо. Крот головы не опустил, зато я – вот же, на подошвах какие-то растоптанные белые цветы, а я это ненавижу, ненавижу: топтать пауков, спящих бабочек или цветы, похожие на бабочек.
С мамой на даче только цветы и сажали, ничего обычного, съедобного. Из-за этого вечно соседи косились, думали – богатенькие, раз все в ларьке покупают, и картошку, и лук. Но мама не могла работать на земле, с землей – в детстве сильно распорола руку о металлическую ржавую проволоку, потом пугали столбняком, болью. Ничего не произошло, но с тех пор боялась случайных ранок, царапин, ходила с пачкой антисептических салфеток в сумочке. Мне не передалось, я и после улицы руки не всегда мою.
– Послушай, Крот, у тебя еще есть какое-нибудь оружие? – спрашивает Ник. На нем чья-то белая рубашка, очевидно, какого-то взрослого чувака, но Ник закатал рукава и надел на футболку. По вороту все равно заметно.
– Оружие?..
– Да. Ножик я подобрал.
– Вернешь?
Ник посмотрел прямо, легко покачал головой.
– Почему?
– Может быть, потом.
– Это бати нож.
– Понимаю. Извини. Так что, есть
