Перед тем как приехать в вашу армию, — продолжал Власов, — я совершил инспекционную поездку по другим армиям фронта. И надо вам сказать, что больших беспорядков, чем в вашей армии, не видел нигде. Нет дисциплины… А ведь это — самое главное. Единственное, чем сильна немецкая армия и чем она нас бьет, это дисциплиной и организованностью. Надо уметь воевать без паники. Надо создать спокойную обстановку на фронте. Только тогда можно нормально работать. Надо учиться у Сталина спокойствию и выдержке. Чем сложнее обстановка, тем надежнее должны быть условия, способствующие спокойной работе…
Речь командарма, свободная, не подчиненная заранее намеченной схеме и словно рождающаяся экспромтом, легко переходила с одного предмета на другой, порою утрачивала логическую связь, но слушать его было интересно, и сам оратор, чувствовалось, понимал это.
— Командир должен быть отцом родным для бойцов. Солдат должен знать командира. Моему отцу восемьдесят лет, но попробуйте ему сказать, что раньше в армии были муштра и мордобой. Спросите его о командире, он и сейчас готов за него жизнь отдать. «Человека любить надо», — говорит мой отец и всегда вспоминает такой пример из солдатской жизни. Один солдат проворовался. За воровство полагался военный суд и тюрьма. Построил командир полк и обратился к солдатам: «Этот мерзавец украл у своих же. Что, солдаты, прикажете делать? Суду предать или самим расправиться?» Солдаты молчат. Командир повторил вопрос. Тогда кто-то из строя подал голос: «Будь отцом родным…» Полковник засучил рукава и со всего плеча врезал провинившемуся. Два зуба выбил и родным отцом остался. Вот так-то. Любить человека надо…
— Задачи нашей армии, — снова возвращается генерал к теме доклада, — остаются те же. Мы должны помочь Ленинграду. Но сейчас будем решать частные задачи. Что будем делать дальше — пока не скажу. Дел хватит. А сейчас надо действовать здесь. Меня спрашивают, будет ли у нас пополнение? Будет! Страна готовится к новым боям. Жалуются некоторые товарищи, танков, мол, нет. Страна готовит могучие резервы. Армии, дивизии во множестве готовятся к боям. Скоро будут вести наступление немцы, перейдем к наступлению и мы. Их силам, как бы они ни были велики, мы должны противопоставить в достатке собственные силы.
Речь свою Власов закончил весьма картинно:
— Я начну с установления дисциплины и порядка. Никто не уйдет из моей армии просто потому, что ему захотелось уйти. Люди моей армии будут уходить либо с орденами на повышение, либо на расстрел… — Полюбовавшись произведенным эффектом, он добавил: — Относительно последнего я, конечно, пошутил. Сам не люблю эту меру, но предупреждаю, что сурово буду расправляться с любым проявлением недисциплинированности.
Наш философ Борис Бархаш чаще других сотрудников «Отваги» встречается с Власовым, так сказать, в домашней обстановке. Ему даже приходилось в шахматы с ним играть.
— Как у нас бывает почти всегда, — рассуждал при нем командарм, — командир думал, думал, а на утро собрал бойцов, сорвал шапку с головы и с криком «Ура! За Родину!» побежал впереди всех в атаку. Я запрещаю это делать! Нет, ты накануне доползи на брюхе до каждого бойца, расскажи ему о предстоящей атаке, сам осмотри местность, по которой пойдут люди, а раз уж начался бой — сиди на КП и руководи боем. Генерал нам обходится дороже, чем солдат. Солдата можно в две недели подготовить, а генерала — десяток лет потребуется. Правда, у нас сейчас такое положение, что боец нередко — профессор…
Власов испытующе поглядел на корреспондента. Он знал, что Бархаш пришел в народное ополчение профессором философии. К тому же, вероятно, и партия за шахматной доской складывалась не в пользу командарма.
— Но, тем не менее, жизнь генерала на войне дороже жизни профессора-солдата, — закончил Власов.
— Вот что, доктор, — сказал командир медсанбата. — В дивизии резко увеличилось количество желудочно-кишечных расстройств…
— Немудрено, — отозвалась Смолина. — Люди голодают, давно на подножном корму, бойцы едят все, что кажется им съедобным. Варят кожаные подсумки, конскую сбрую, ремни, березовую кору, охотятся за лягушками, ищут червей… Словом… Да вы только посмотрите, на кого похожи наши ранбольные!
— Не надо, товарищ военврач третьего ранга, — остановил ее Ососков. — Знаю не хуже вас, если не лучше. Не про то речь. Отмечены факты отравления лошадиной падалью. Теряем бойцов. Комиссар дивизии потребовал провести разъяснительную работу в войсках. Надо обойти позиции, посмотреть, где и что варят красноармейцы, рассказать им, какая участь их ждет… Всякую гадость немедленно уничтожить!
— Не так-то это просто, — проговорила Смолина.
— На войне простых дел не бывает, Тамара Николаевна, — стараясь смягчить тон, сказал командир медсанбата. — Возьмите с собой старшину Караваеву. Она девушка боевая, да и веселее вдвоем.
Собрала Смолина выздоравливающих бойцов, стала рассказывать им, что можно, а что нельзя употреблять в пищу. Вид у несчастных был хуже некуда. Всматривалась доктор в их глаза, видела, как равнодушно глядят на нее, слова не доходят до сознания, вязнут, будто в болоте. А лица? Одни отечные, кожа натянута, блестит, кажется, вот-вот лопнет… А другие, наоборот, худы как кащеи, скулы заострились, провалились щеки. И лихорадочный блеск в глазах. Заметила Смолина, как боец, до того будто внимательно смотревший на нее, вдруг склонил голову, уснул.
Военврач подошла к нему, тронула за плечо:
— Не положено спать на лекции, гвардеец, — шутливо проговорила она, пытаясь разрядить гнетущую обстановку.
— Загнулся гвардеец, доктор, — просипели из угла. — Померши он…
Смолина двумя пальцами приподняла веко у бойца. Умер, бедолага, не успев узнать, что можно ему потреблять в пищу, а что медицина не рекомендует.
Разыскала Марьяну Караваеву, рассказала о задании комбата. Собрались женщины в обход боевых позиций. Километра полтора отошли от медсанбата, наткнулись на красноармейцев, сидевших вокруг костра. Сразу в двух котелках варили падаль.
— Где взяли мясо? — спросила Смолина у сержанта, понуро сидевшего на сваленном дереве. Сержант и головы не поднял, а один из бойцов неопределенно махнул рукой в сторону.
— Надо немедленно все уничтожить! — сказала Марьяна. — Никто даже не шелохнулся.
— Берите, старшина, котелки и выливайте, — командирским голосом приказала Тамара Николаевна сестре милосердия. Марьяна взялась за котелок, Смолина помогла ей снять второй. Вылили под кочку, старательно затоптали ногами.
— Товарищи красноармейцы! — говорила военврач. — То, что было у вас в котелках, хуже немецкой пули…
Слушали молча, вопросов не задавали.
Когда пошли дальше, Марьяна спросила:
— Думаете, убедили?
— Хочу надеяться, — ответила Смолина. — А что делать?
Вскоре наткнулись на пятерых бойцов, которые, мешая друг другу, снимали уздечку с головы лошади. Лошади уже не было, только голова с уздечкой. Трофей этот медики отобрали, после недолгих объяснений заставили закопать поглубже. И снова отправились в нелегкий путь…
В березовом лесу насобирали с десяток листовок на русском языке. Гитлеровцы сообщали, что готовы принять голодных русских солдат. Пусть берут котелки и отправляются на пункты питания. Сегодня в меню борщ украинский с салом, тушеное мясо с картошкой, компот из сухофруктов. Смолина помогала Марьяне рвать фашистское меню в клочья и шепотом, чтоб не слыхала медсестра, ругала Гитлера и всю его немецкую родню до седьмого колена.
Едва вернулись в медсанбат, к Марьяне кинулась начальник аптеки военфельдшер Попова, сердечная скромная женщина.
— Ох, Марьянушка, тебя тут командир дожидается!
— Так он же сам нас послал с заданием, — недоуменно произнесла Караваева, думая, что аптекарша про Ососкова говорит.
— Да чужой командир! Молодой такой и симпатичный…
Из-за палатки вышел улыбающийся Олег Кружилин.
У Марьяны ноги подкосились. Вот его-то она никак не ждала! В последние дни лишь изредка вспоминала о встречах с ним, как о чем-то далеком и нереальном.
— Ты ли это? — растерянно спросила Марьяна.
— Как будто бы я. И по делу, перевязку вот сменили, и просто так. Тебя навестить… Дали сутки на поправку здоровья, как легкораненому.
Направляясь в Ставку, генерал армии Мерецков находился в подавленном состоянии. То, что произошло накануне, не поддавалось разумному толкованию. Кирилл Афанасьевич полагал, что за десять месяцев войны, два из которых он провел в тюрьме, можно привыкнуть к непредсказуемости сталинских поступков. Он считал более логичным смещение его с поста командующего фронтом, поскольку задача прорваться к Ленинграду волховчанами не выполнена. Другое дело, что у них не хватило сил. Но если бы его, Мерецкова, сделали за этот просчет в оценке боеспособности 18-й армии вермахта козлом отпущения, он понял бы этот обычный сталинский маневр и принял его как нечто несправедливое, но должное по нынешним временам.
