— Ну, не семь, а одна голова… — сказал Макеев осторожно: ему стало не по себе, старуха была помешанная.
— Нет, семь, семь! — воскликнула она исступленно. — И не говори ничего… И казеин выдают, чтобы нас всех потравить. Я отроду не слыхала, что такое казеин! Вот книгами сына печурку топлю, — добавила она, — второй месяц топлю.
Она сердито разодрала какую-то книгу и сунула ее в печурку. В печурке загудело. Макеев искоса прочел заглавие книги. Это были «Силовые двигатели».
Агния Суровцева вернулась домой только в сумерках. Ее несколько длинное, почти с мужскими чертами, лицо стало сразу настороженным.
— Вам что? Вы от кого? — спросила она враждебно и отрывисто.
— Я — Москаленко… насчет крыс.
Она оживилась. Даже краска проступила на ее иззябшем лице.
— Ах, не говорите… крысы нас замучили. Столько развелось… чем их только морить! Вот поглядите, сколько они дыр набурили. — Она провела его за собой в соседнюю холодную, с наваленными книгами на полу, комнату. — Где отец? Он жив? — спросила она быстро. — Когда вы приехали?
— Пришел, а не приехал, — поправил он.
— Ну, все равно…
— Сегодня утром. Николай Иванович жив… переболел немного ревматизмом.
Они сели на клеенчатый холодный диван.
— Сейчас все стало трудно, — сказала она. — Немцы держат ухо востро. — Две жесткие морщинки набежали между ее бровями. — Я вот подавальщицей в столовую поступила… трудновато, но необходимо.
— С питанием плохо?
— Дело не в этом… а так незаметнее. — Он почувствовал силу, скрытую в этой исхудавшей женщине. — Ну, как у вас? Говорите всё, — добавила она, как бы стряхнув с себя личное.
— Пока хвастаться нечем. — Ему не захотелось сейчас рассказывать обо всех неудачах за последние месяцы. — Уксусу пришлось хлебнуть… Меня сейчас в Харьков для связи направили. Последний радиоприемник вышел из строя, нужно достать батареи.
— Народу в Харькове умирает… боже мой, — сказала она, глядя в быстро синеющее, с осколками стекол, окно. — И как за все это заплатить?
— Вам бы подкормиться… — сказал он было.
Она усмехнулась:
— После… когда-нибудь. Вы характер отца знаете? Я в него. Сначала надо дело сделать… а уж потом о себе. Вы где остановились? — спросила она. — У нас нельзя… нас немцы посещают.
— Крыша найдется, — ответил он.
— А насчет батарей я узнаю. Только как вы их переправите?
— Ну, это уж как-нибудь… — он слегка усмехнулся. — И не такие трудности пришлось преодолевать.
— Знаете, все-таки вы уходите… здесь в соседнем доме эсэсовцы поселились, — сказала она беспокойно. — Вы сможете захватить для отца кое-какие теплые вещи?
— Если немного, то захвачу.
Они условились, что он зайдет через день.
— С бабушкой трудно, совсем безумная стала. Главное, насчет отца ничего нельзя ей сказать. Пусть лучше думает, что его нет в живых. — Она опередила его у выходной двери. — Подождите минутку. — Она приоткрыла дверь и прислушалась. — Теперь идите.
Он стал спускаться по полутемной лестнице с разбитыми окнами на площадках. Зимнее тяжелое небо лежало над городом. Во дворе валялись какие-то разбитые бутыли и слежавшиеся от сырости книги. Он вышел на улицу и пошел в сторону указанной ему Пушкинской. Ни один прохожий не встретился ему в этот предвечерний час. Дома стояли настороженные, скрывая жизнь, которая еще теплилась в их недрах. Штабной немецкий автомобиль пронесся навстречу с желтыми, не ослепляющими стеклами фар. Вскоре Макеев услышал мерный стук солдатских сапог. Он зашел за уцелевшую стену какого-то разбитого дома. Взвод немецких солдат прошел мимо него, тяжело печатая шаг на харьковской мостовой. Потом улица стала снова пустынной.
Библиотекаря Глечика, к которому дал ему личное поручение Суровцев, он разыскал во флигеле деревянного домика. Как бы по недосмотру оставленный, затерялся тот в глубине двора большого, видимо построенного накануне войны, дома. Глечик настороженно впустил вечернего посетителя. Его густо зарастающее синей щетиной лицо, похожее на лицо католического священника, было вежливо и непроницаемо. Близорукие глаза под сильными стеклами очков скрывали истинное свое выражение.
— Вам лично я нужен? — спросил он испытующе. — Тут есть еще другой Глечик… настройщик.
— Мне нужен Глечик, работающий в библиотеке.
— В какой именно? — вежливо осведомился тот.
Макеев замялся.
— Вот в какой — не скажу… кажется, в библиотеке имени Короленко.
— Так. Я работаю в библиотеке имени Короленко, — ответил тот, все еще не впуская в комнату.
Макеев огляделся — каганец с фитильком в руке Глечика освещал холодные сени.
— Может быть, пройдем в комнату, — сказал он. — Николай Иванович просил достать ему одну книжку.
Минуту спустя он вошел следом за Глечиком в комнату. Бедность и неприглядность жилища поразили его, — много нищеты пришлось ему увидеть за полтора года, но такой он еще не видел. На столе, криво сколоченном из досок, стояли немытые, с остатками пищи, тарелки, и всюду густо лежала такой годичной давности пыль, что страшно было к чему-нибудь притронуться. На Глечике было осеннее заношенное пальто с обвисшими петлями и какая-то плюшевая женская шапочка, приспособленная под ермолку. Он придвинул Макееву ящик из-под консервов.
— Садитесь.
Макеев сел. Глечик продолжал стоять. Огонек каганца отблескивал в его толстых очках, и Макеев опять не мог разглядеть его глаз.
— Так. Я вас слушаю, — сказал тот учтиво.
— Я от Николая Ивановича, — повторил Макеев.
— Простите — кто такой Николай Иванович? — осведомился тот.
Макеев снова замялся: может быть, это был все-таки не тот Глечик, к которому он должен был прийти?
— Суровцев, — сказал он наконец напрямик. — Вы такую фамилию слышали?
— Так. И что же Николаю Ивановичу нужно? — спросил тот, не ответив. — Если книги, то я в данное время в библиотеке не работаю… и вообще библиотека не выдает на дом книг. А ваша фамилия как?
— Моя? Москаленко.
Глечик минуту раздумывал. Потом он подошел к двери и прислушался. Дом был пуст.
— Вы не обижайтесь, — сказал он, вернувшись. — Приходится соблюдать осторожность. Немцы подсылают агентов гестапо… у них это дело поставлено. Только дубовая работа, как и все у немцев, — впервые усмехнулся он. — Рассчитывают на угрозы, на страх… не знают наших людей. — Он прошелся по комнате, поводя шеей с большим кадыком и как бы все еще приглядываясь, принюхиваясь к Макееву. — Ваша профессия какая?
— Шахтер. Подрывник-шахтер.
— Хорошее дело, — одобрил Глечик. — Надолго ли в Харьков?
Макеев полез в карман и достал из его глубины металлическую трубочку.
— Это что? — полюбопытствовал Глечик.
— Можете такое изготовить? Николай Иванович говорил — будто вы в слесарной мастерской работаете.
Глечик усмехнулся.
— Приходится. Примуса чиним да печурки мастерим из старых вывесок.
Он осмотрел трубочку.
— Конденсатор. Николай Иванович подходящие мины придумал, — пояснил Макеев.
— Я ведь в этом не специалист, — сказал Глечик. — Покажу, если можно — сработаем.
Он прошелся по комнате, поблескивая стеклами своих непроницаемых очков.
— Время сейчас трудноватое… немцы нервничают — чувствуют, чем пахнет в воздухе. — Он все еще присматривался к Макееву и недоговаривал главного. — В самом гнезде надо жечь… в самом гнезде, — добавил он вдруг.
Макеев ждал. Но тот заговорил о другом. Только позднее решился доверить он главное.
— Вы особнячок на углу не заметили? — спросил он как бы мельком. — За железной решеткой. Раньше там детская консультация помещалась.
— Нет, не заметил, — ответил Макеев.
— Там у них сейчас штаб… генералы живут. Вот где расшевелить бы…
— А как?.. — спросил было Макеев.
— Вы же подрывник… должны понимать. — Глечик подсел к нему на ящик и снял очки: он был близорук и в такой близости от собеседника они мешали ему. — Немцы запасают на зиму уголь для отопления… а если с углем в топку хорошую штучку подбросить? — Они оба молчали минуту, только длинные худые пальцы Глечика поигрывали по столу. Фитилек каганца мигал: от завешенного, окна несло холодом. — Может, как раз к рождеству или к Новому году придется подарочек… у них там елочка, вечер святого Сильвестра, добрый Клаус офицерам подарки приносит — Клаусом у них деда-мороза зовут. Хрусталь, знаете ли, из разных домов наворованный, все блестит, пробки хлопают… — Глечик почти замечтался. — Ну, тут и подарочек от харьковских жителей… от всей души.
Он преобразился. Вся скудость запущенного жилища отступила, как бы раздвинутая великолепием этого воображаемого, на весь Харьков, спектакля.
