Он поднял глаза на переводчика, подобострастно перехватившего его взгляд, и сделал рукою плавный жест.
Таня, ничего не видя и изо всех сил стараясь ступать твердо, пошла к двери.
– Предупредите сопровождающего, – проскрипел им вслед голос имперского советника, – что он головой отвечает за доставку преступницы...
Володя готов был рвать на себе волосы. Такая неудача! Такая нелепая, непредвиденная случайность! Можно подумать, что сама судьба иной раз начинает ставить человеку препятствия, что на дела людей влияют какие-то злые силы. Кто мог предполагать, что именно сегодня утром (и именно так рано) полицаи явятся сюда заниматься строевой подготовкой! Никогда ведь не приходили, а именно сегодня принесла их нелегкая сюда, к монастырскому саду!
Если бы он устроил тайник по ту сторону стены, в самом саду, все было бы иначе. Так ведь и собирался, а потом передумал: бывший монастырь, правда, был заброшен, он сильно пострадал в сорок первом, но однажды его уже занимала какая-то румынская часть, и не было гарантии, что это не повторится. А для тайника, в котором спрятано оружие, первое условие – быть доступным в любой момент.
В этом отношении выбранное им место было самым удобным: тихое, безлюдное, от ворот монастыря его не видно. Юркнул в кусты, и здесь. А там пусть ставят хоть сто часовых! Да, если бы не эти проклятые полицаи...
Делать нечего, приходилось ждать. Он прошел в сад через полуразрушенные ворота, побродил по запущенным дорожкам, забрел в самый дальний угол. Солнце уже взошло, с каждой минутой становилось теплее. За стеной слышались выкрики команд и ритмичный топот марширующих ног, обутых в подкованные немецкие сапоги. Володя расстелил плащ и лег, решив использовать время для отдыха, раз уж все равно приходится ждать. Сегодня ему нужно быть в хорошей форме.
Трава была еще сырой от росы, холод проникал сквозь плащ. «Так и простудиться недолго», – подумал Володя и тут же сообразил, что об этом можно уже не беспокоиться.
Через час топот затих. Володя пошел к воротам, выглянул – проклятье, полицаи и не думали уходить, просто отдыхали. Видно, это надолго. Что же делать?
Он почувствовал голод. Это нехорошо, от голода можно ослабеть, рука потеряет твердость. Пересчитав деньги в кармане, он решил сходить на базар, поесть. Час все равно упущен, теперь нужно ждать обеда. В свое время он хорошо изучил распорядок дня гебитскомиссара: ровно в девять черный «мерседес» подкатывал к подъезду комиссариата, оставался на стоянке до часу, обедать Кранц обычно уезжал домой и возвращался в два. Он был пунктуален, как всякий уважающий себя немец.
Нужно сделать это сегодня, во что бы то ни стало. Он просто не выдержит – ждать еще целые сутки. Он сойдет с ума, в лучшем случае изнервничается до того, что руки начнут трястись. Нет, нужно сегодня.
Он отправился на базар, купил и съел две тощих лепешки, в которых было больше отрубей, чем муки, выпил кружку приятно холодного обрата. Только сейчас он почувствовал, что весь горит от внутреннего жара. «Ничего, на мой век здоровья хватит», – подумал он и усмехнулся.
Было только десять часов. Побродив от нечего делать по толкучке, Володя пошел обратно. Проходя по Герингштрассе мимо комиссариата, он убедился в том, что «мерседес» на месте. Солнечные блики пылали на ободках фар, на хромированной облицовке радиатора, улица отражалась в зеркальной кривизне черного лака. Володя бросил взгляд на кубические глыбы гранита, которые венчали лестницу, ведущую к военному кладбищу. Да, место выбрано хорошо: отличное поле обстрела, даже если отбросить пропагандистский эффект. Но и его нельзя списывать со счета. Шутка сказать – устроить такое в самом сердце оккупационного сеттльмента!
Когда он вернулся к монастырю, полицаев уже не было. Он забрался в заросли бузины, без труда нашел место, валявшейся тут же суковатой палкой разрыл гнилые листья и рыхлую землю, вытащил небольшой тяжелый сверток в немецком бумажном мешке. Он прислушался – все было тихо, здесь никто никогда не ходил, место было выбрано идеально. Вот только сегодняшние полицаи – ну, это уж случайность.
Он отряхнул сверток от земли, развернул отсыревшую бумагу, потом клеенку – обычную кухонную клеенку со стертым голубеньким узором. Николаева все допытывалась – зачем он ее утащил? Утащил, а теперь нечем накрыть стол, не скатерть же класть в кухне...
Володя зажмурился и закусил губы, вспомнив ее – такую, какой видел все эти месяцы, то веселую, то грустную, то нарядную, то усталую и замерзшую, в ватнике, только что вернувшуюся со снегоуборки, то утреннюю – теплую, розовую, еще не совсем проснувшуюся... Он думал о ней, а пальцы его, развернув последнюю промасленную тряпку, уже нащупали холодный, скользкий от густой смазки металл.
Он собрал пистолет-пулемет быстрыми точными движениями, – вот когда пригодилась тренировка. Впрочем, это совсем просто, вроде «конструктора» из четырех деталей-узлов: ввинчиваешь короткий ствол, прищелкиваешь сзади выгнутый металлический приклад, потом – сбоку – ударом ладони вгоняешь на место тяжелый стальной пенал магазина. И все.
Он отрегулировал длину ремня так, чтобы автомат свободно висел дулом вниз под правой рукой, не мешая движениям, потом рассовал по карманам гранаты – три ударного действия, бочоночками, и одну дистанционную, на длинной деревянной ручке. Оправив на себе плащ, он еще раз прислушался и вышел из кустов. Было солнечно, тихо, безлюдно, ласточки носились вокруг колокольни. Он посмотрел на часы: стрелки под решеткой показывали половину двенадцатого.
...Самое главное было – не думать. Ни о чем. И уж во всяком случае не о том, что ее ожидает в городе. Теперь, наверное, они скоро приедут. Странно, дорога совсем незнакомая, – впрочем, конечно, он же поехал какими-то проселками. До сих пор из Энска и в Энск она ездила только машинами, по шоссе. Лошадью – первый раз. Первый и последний.
Дядисашина защитного цвета «эмка», потом военные грузовики лета сорок первого года – расхлябанные, дребезжащие, потом большой крытый «опель-блиц», в котором их возили на снегоуборку. Потом маленький, похожий на круглого жука, «ханомаг» Болховитинова и роскошный «майбах» Ренатуса – низкий, широкий, обитый изнутри простеганным в ромбы темно-зеленым сафьяном. Теперь уже не придется, теперь эта лошадь – последнее...
Впрочем, может быть, ее еще повезут куда-нибудь. Может быть, ее затребует ровенское гестапо. Или Берлин. Нет, не надо об этом думать. О том, что с нею будет в городе, – не надо, нельзя. Нельзя, нельзя...
– Ты что же будешь – партизанка, чи как? – спросил полицай, который, видно, до смерти уже соскучился.
– Разведчица, – ответила Таня не сразу.
– Поня-а-атно, – отозвался он. – Плохо твое дело, девка.
– Ваше не лучше, – сказала Таня. Она была почти благодарна своему конвоиру за то, что он заговорил с нею, оторвал ее от мыслей. – Что вы будете делать, когда вернется Советская власть?
Полицай подергал вожжой, почмокал.
– А нам от Советской власти милостей ждать не приходится, – сказал он. – И так ей по гроб жизни благодарные... еще по тридцать первому году, как наших, голых-босых, до Сибири вывозили в самую зиму.
Разговор на этом оборвался. Солнце стояло высоко, было уже, наверное, около полудня. От палящего зноя, от усталости долгого пути, от тряски Таней овладело какое-то отупение. Ушел даже страх, было одно лишь желание – скорей бы уж! Невыносимо было ждать, готовиться, предчувствовать; мучительна ведь не смерть, мучителен страх смерти. Нужно только надеяться, что тянуть они не будут. Она ведь не собирается в чем-то запираться! Она скажет прямо: да, она комсомолка, и, естественно, считает себя врагом оккупационных властей, и на службу поступила с целью им вредить, но такой возможности ей не представилось. Что касается подполья, то она с ним не связана, – очевидно, подпольщики не доверяют ей именно потому, что она служит у немцев. Последний аргумент казался ей особенно убедительным, совершенно неотразимым.
А потом вдруг она сообразила, насколько все это наивно, и на секунду представила себе, как будет происходить ее допрос в действительности: и в первый раз дикий, нестерпимый ужас хлынул на нее волною смертного ледяного холода. Полуденное солнце померкло и стало черным; она зажмурилась, чтобы не видеть подступающего мрака, и это было как бесконечное падение в черную беспросветную бездну – и одно слово осталось ей в этом падении, одно-единственное имя, которое рвалось сейчас из нее отчаянным беззвучным криком, слышным на всю вселенную. Сережа! Сережа! Сережа, ты ведь говорил, что никогда не оставишь меня в беде!
Он не мог понять, что случилось. То ли Кранц сегодня уехал раньше обычного, то ли немного отстали Мишкины часы; так или иначе, когда он подошел к комиссариату, черного «мерседеса» уже не было.
