Я улыбаюсь, думая о нашей последней встрече, когда ты рассказал, что Садеттин был Черным Волком, а ты стал Красным. Сначала я просто не поверил, услышав знакомый посвист малиновки, летевший с холма, где среди гробниц жил Пес. «Как похоже на свистульку Мехметчика, — подумал я, припомнив дни детства и нашей дружбы. — Поет долго и не совсем по-птичьи». На войне я часто слушал птиц, когда стихали бои и мы отходили в тыл на отдых. Сидишь в леске и слушаешь чистую, звонкую перекличку птиц: «Когда люди уйдут, эта земля вновь станет нашей». Помню, после долгого боя с франками мы заняли их траншею, пушки смолкли, и слышалось только пение птиц, а по ночам пели соловьи и дрозды, совсем как дома.
Конечно, я сразу понял — это ты свистишь с холма, и меня заполнила радость.
Увидев тебя, я не знал, что сказать. Ты так изменился! Лицо потемнело под солнцем, большая борода, ты раздался и был одет, как бандит: за поясом пистолеты и сабля, грудь в пулеметных лентах, в руке винтовка, а голова обмотана красной тряпкой, наподобие тюрбана. Ты вышел из-за гробницы и обнял меня.
Я столько слышал о Красном Волке — бандите и грозе жандармов, но мне и в голову не приходило, что это ты. «Я думал, ты ушел с семьей и другими христианами», — сказал я, а ты ответил: «Да как? Меня же здесь не было. Я давно в бегах».
Мы сели, и я стал рассказывать, что было со мной. Мы так условились: сначала расскажу я, а потом ты, и мы обменяемся нашими историями.
Но не вышло, нам помешали, и тогда я решил, что расскажу свою историю в большом письме к тебе. Я не знаю, где ты, жив ли, и мне тяжело писать, когда тебя уже может не быть на свете. Нет, лучше я представлю себе неизвестных читателей и начну свою историю заново такими словами: «Я не стану рассказывать о жизни в учебке». Эти записи останутся моим детям и всем, кому они интересны.
Этим письмом, которое ты никогда не прочтешь, я обращаюсь к тебе в последний раз. Может, помнишь, у нас был обычай посылать мертвым весточки с птицами, и как бы мне хотелось иметь такую птицу, чтоб отнесла тебе мои мысли. Если ты вообще меня понимал, поймешь и теперь, что я всю жизнь по тебе скучал и скучаю до сих пор, когда я старик и уже подводят глаза, что обычно для писаки. У меня жена, дети и внуки, я видел, как моя страна превращается в великую державу с новыми устремлениями. Ей никто не угрожает. В общем, я прожил хорошую, честную жизнь и простил себе то, чего стыдился. Наш край все так же красив, а соловьи с дроздами по-прежнему не дают нам спать по ночам. Жандармы на площади все так же играют в нарды. Здесь легко обрести довольство. И все же я скучаю по тебе, мой старый друг, и, надеясь, что существует жизнь после жизни, вхожу в смерть, предвкушая, как мы снова станем мальчиками в старом раю, наполним водой свистульки, побежим и замашем руками, перекликаясь среди древних гробниц, и встретим людей из нашего детства, всех сошедших под землю: Рустэм-бея, Лейлу-ханым, Али-снегоноса, Пса, Богохульника, Али-кривоноса, Стамоса-птицелова, Мохаммеда-пиявщика, Харитоса и Поликсену, Айсе и ходжу Абдулхамида, Лидию-яловку и отца Христофора, моего отца Искандера и мать Нермин. Там вновь соберется наша детская компания: красавица Филотея, уродина Дросула, Садеттин, убивший сестру, бежавший из дома и ставший Черным Волком, Ибрагим-рехнутый. Может, там окажутся Фикрет из Пера и мои однополчане, и мы обретем прежнюю радость.
Звезды тускнеют, все почти исчезло для меня. Интересно, пришел ли ты к тем же выводам, что и я. Бесполезно что-то планировать, даже когда точно знаешь, что делать. Настоящее опрокидывается будущим, его разрушает следующее будущее, бурлят беспорядочные воспоминания, а сердце непредсказуемо.
Когда-то мы с тобой играли в птиц, махали руками и были счастливы, даже когда падали и ушибались, но ведь мы — бескрылые птицы. Ты был малиновкой, а я дроздом, другие — орлами, грифами, прелестными щеглами, но никто не имел крыльев.
Крылатым птицам все равно, летят себе, куда пожелают, не ведая границ, и ссоры их недолги.
А мы навеки прикованы к земле, как бы высоко ни забирались, размахивая руками. Мы не можем летать и потому обречены делать то, что нам не подходит. Мы бескрылы, нас толкают на борьбу и подлости, которых мы не ищем, а после всего проходят годы, горы сравниваются с землей, равнины вздыбливаются, реки забиваются песком, а утесы падают в море.
Фетхие в двадцать первом векеПо одной легенде, в 1913 году Фетхи-бей, неустрашимый оттоманский авиатор, обладатель моноплана «Блерио» и незабываемых усов, безвременно погиб, врезавшись в бухту Телмессоса. В 1923 году город переименовали в честь пилота, и он стал Фетхие.
Однако вполне возможно, что в 1913 году Фетхи-бей, неустрашимый оттоманский авиатор, обладатель моноплана «Блерио» и незабываемых усов, предпринял перелет из Стамбула в Каир и погиб, когда его летательный аппарат разбился в Палестине. Луи Блерио[127], всемирно известный не только тем, что пересек Ла-Манш и выиграл приз в тысячу фунтов от «Дейли Мейл», но и непревзойденным рекордом по количеству эффектных и невероятных крушений, весьма галантно и честно признал, что проволочные растяжки над крыльями его аэропланов не способны выдержать турбулентную нагрузку. Французская армия прекратила полеты на монопланах «Блерио», а в 1923 году город Телмессос сменил имя на Фетхие в честь первого оттоманского летчика, погибшего из-за конструктивного недостатка машины.
Согласно другой версии, в 1923 году Телмессос переименовали в Фетхие в честь пилота Фетхи-бея, который погиб в бою во время турецкой войны за независимость.
Поскольку «Фетхие» означает «победа», город вполне могли переименовать в ознаменование виктории Ататюрка над чужеземцами и учреждения современного турецкого государства. Своеобразие и манера смерти Фетхи-бея, отважного и невезучего воздухоплавателя, навсегда сокрыта путаными противоречиями многочисленных сходных легенд, и живет он лишь в имени милого и скромного города, который, может, назван вовсе не в его честь, а существует исключительно для иллюстрации невероятности Истории.
Каждый вторник в Фетхие открыт базар, раскинувшийся по обеим сторонам мелкого канала, что несет в море прозрачную воду с гор. Этот рынок кажется бесконечным, и здесь, похоже, толкутся все нации, торгуя невероятным набором кустарных сувениров и ширпотреба.
Здесь лотки с деревенской и плотничьей утварью, где выложены гвозди, тёсла и серпы; лотки, уставленные огромными благоухающими мешками со специями и шафраном; лотки с медными чайниками и чайничками, кофемолками, шампурами, ступками и пестиками; лотки с баклажанами и арбузами невиданных размеров; лотки с музыкальными записями, попеременно исторгающие равно плаксивые турецкие и американские шлягеры; лотки с бесценными коврами, что за бесценок продают ни простодушные крестьяне Анатолии; лотки с шелковыми жилетками, шляпами и чулками ручной работы; лотки, торгующие обольстительно красивыми музыкальными инструментами с геометрической инкрустацией, на которых турки играют интуитивно и которые европейцу кажутся неодолимыми даже теоретически.
Многие торговцы живали в Лондоне. «Дешевле „Теско“! — кричат они. — Дешевле „Асды“! Лучше, чем в „Харродс“[128]! Покупаешь штуку — вторая бесплатно! Заплатишь на будущий год! Дело не в деньгах! Ты глянь, глянь! Инглиш? Дойч? Прошу, пожалуйста, очень красиво, очень дешево! Красота-масота!» Взрываясь радостью, они торгуют с жаром и щегольством, и у каждого на портативной газовой плитке греется самовар, чтобы напиться самим и гостеприимно попотчевать клиентов неистощимыми потоками сладкого яблочного чая.
В пыли на корточках сидят старухи перед тряпицами, где разложены замысловатые и изящные серебряные безделицы, богато украшенные полудрагоценными камнями. В толпе снуют молодые парни и настойчиво предлагают «настоящие чулки „Лакосте“, настоящие часы „Картье“, настоящие треники „Рибок“, настоящие духи „Шанель“». Средних лет женщины, пришедшие закупить провизию на неделю, продираются с корзинами сквозь космополитическую неразбериху, раздраженно переговариваются и проклинают туристов. Парнишка решительно настроен продать свои подлинные французские духи: «Десять фунтов за пузырек! — кричит он и затем сразу: — Восемь фунтов за пузырек! О’кей, пять фунтов. Хорошо, фунт. Ладно, ладно, десяток за фунт!»
Шумливые дамы из Манчестера и Ньюкасла по-куриному квохчут, пока супруг примеряет феску. Докрасна обгорелые блондинистые пары из Амстердама и Гааги смущенно моргают, когда смуглый мальчишка пытается им всучить йо-йо с подсветкой или маленькую резьбу, где изображен потрясающий фаллос. Отупевшие от скуки полицейские украдкой курят на посту, пряча в кулаке за спиной пахучие сигареты.
Вот идет высокая, умопомрачительно красивая молодая немка. Золотоволосая, благоухающая свежестью, она с кошачьей грацией уверенно пробирается сквозь толчею у лотков. На ней крохотный топик, а ее бесконечные ноги исчезают под крохотными шортиками, которые умышленно обрезаны так, чтобы выглядывала упругая алебастровая плоть неоценимо восхитительной попки. Обомлевшие местные мужики разинули рты и пялятся ей вслед с осуждающим вожделением и похотливым негодованием.
