Вышли проводить Федора. Было еще светло. Над тихой водой, над потемневшим частоколом сосен шло на посадку на островной аэродром звено истребителей. Золотая скобка новорожденного месяца будто открыла на чистой небесной доске еще не написанное уравнение. Слабо, слабо мерцали в горней вышине вынесенные за скобку Плеяды.
Немного постояли на юте у сходни. Федор обвел взглядом вечереющий, наливающийся сумеречной незнакомостью белой ночи лавенсарский берег.
— Разведывали небось для тебя дорожку, — кивнул Козырев в сторону аэродрома, откуда доносился басовитый рокот моторов.
— Возможно. — Федор перевел взгляд на Козырева. — А ты, я слышал, женился? — спросил он вдруг.
— Да.
Федор помолчал, лицо его было сурово.
— Ну что ж, — сказал он. — Счастливо оставаться, Андрей. Желаю тебе распрямиться.
Они обнялись. Со всеми простился Федор. Владимир Толоконников проводил его до сходни, перекинутой на узкую черную спину «щуки». Братья обнялись. Потом Федор легонько оттолкнул меньшого:
— Давай, Володька. Воюй. Живи.
Легко взбежал на свою лодку, на мостик, оттуда махнул брату рукой и нырнул в центральный пост, привычно и уютно пахнущий железом и разогретым маслом.
Спустя несколько часов «щука», бесшумно работая электромоторами, отошла от пирса и, развернувшись, направилась к выходу из бухты. Владимир Толоконников с мостика «Гюйса» помахал ей вслед рукой. Но никто на мостике лодки — там чернело несколько фигур — не увидел его прощального взмаха.
«Здравствуй, Коля!
В первых строках сообчаю, что девочки обои живы, я их долго искала, теперь нашла. А Юлю при бонбежке убило. И нашей мамы нету больше. Коля, я не знаю как тебе все описать, прямо слов нету, такой ужас. Мама сказала что никуда не уйдет с дому тут всю жизнь жила тут и ляжет в могилу, если что. Уж как я ее просила, нет. Такая упрямая, ужас. Коля, мы поздно выбрались. Если б не Федя Мякишев, машинист с депо, он мой друг, так и мы бы все легли. Он повез последние вагоны с имуществом райфо, техникума, нашего Заготзерна, а нас с Юлей и девочками взял к себе на паровоз. Как мы отъехали уже немцы подходили, бонбили сильно, всю нашу улицу бонбами пропахали, это я уж потом узнала когда с Лизиновки вернулась в Россошь побежала домой, а дома нету, одно пожарище, изрыто все и труба торчит. Мама в тот день погибла, дом и есть теперь мамина могила. Коля, мы не далеко отъехали, у переезда стали, соше забито беженцами не проехать. Когда немцы налетели стали бонбить, Федя крикнул слезайте бегите к оврагу, мы все побегли туда. Коля, такое творилось, ужас. Земля с небом перемешались. Коля, у меня слов таких нету чтобы описать этот ужас. Мы с Федей последние с паровоза слезли. Поезд наш разбонбило и пожгло. Мы с Федей то бегли то падали, как уцелели не знаю, Федя говорит чистая случайность. Коля, там народу много побило, ужас. Когда они улетели мы с Федей пошли Юлю с девочками искать, ты не поверишь у оврага и вокруг переезда прямо усеяно было мертвыми. Коля, я Юлю по платью нашла, такое помнишь у ней было ситцевое беленькое в голубых цветочках. Я говорю Юля, Юля, а она убитая. Голова в крови. Коля, я не хотела это писать, а Федя говорит все пиши как есть чтоб знали наши бойцы какой мы пережили ужас. Побежали девочек искать искали искали дотемна, нигде их нету. Коля, что было делать?
Мы Юлю в воронку опустили и засыпали землей, похоронили. Уже ночь была. Утром по соше немецкие танки машины. Мы с Федей степью пошли в Лизиновку, у него там родственники, думали там пересидеть пока наши обратно не вернутся. Застряли на всю зиму, не буду писать как перемучались. Федя скрывался у материной сестры в подвале. Я зимой два раза ездила в Россошь на попутных, думала что узнаю про девочек. А где узнаешь? У нас дома нет, мамани больше нет. Юлиных родителей дом стоит целый, но там только жила Антонина, а у ней одно на уме где пищу раздобыть, как была блажная так и осталася. Все прочие Юлины ушли кто куда, только Антонина. В городе что делалось, ужас. В январе Россошь у немца отбили, мы вернулись к Феде на квартиру, у него комната в жел. дор. доме уцелела. Федя хотел в армию но его не взяли, у него броня жел. дорожника, сказали опять сядешь на паровоз машинисты очень нужные. Коля, я продолжала девочек искать, обспрашивала людей, никто не знает. Потом встретила как-то Зеленко у нас в Заготзерне, он говорит слышал что в райкоме письмо от тебя. Я побежала. Новожилов говорит да, есть письмо, на каком-то разъезде девочки у бабы Насти, мы говорит наводим справки. Я по этим справкам нашла разъезд, там ни девочек не было, ни Насти, она в феврале померла с голоду. Это их сосед стрелочник одноногий мне рассказал. Коля, он этот одноногий девочек подкармливал когда Настя померла, потом когда Россошь освободили повез их, а дом не нашли, да и как найти, там пожарище и труба торчит. Тогда он отвез девочек в Евстратовский, там у него сестра в детсаду работала, он ей девочек оставил чтоб подкормила, а то они почти что доходили. Я кинулась в Евстратовский на попутных, пришла по адресу, вижу там в огороде девочка в платке худущая работает, вскапывает грядку, спрашиваю фамилие стрелочниковой сестры, а девочка как заплачет и ко мне. Коля, поверишь я Ниночку не узнала вытянулась костлявая, а она ведь толстенькая была. Что война с людьми делает Коля! Аллочка тоже исхудала оборванная, но ничего. Я забрала девочек обоих к себе в Россошь живем все в Фединой комнате, тесно да что поделаешь. Я им из одежды кое-что справила, a то страшно смотреть. Нина стала в школу ходить. Юлины родители вернулись они тоже помогают. Юлю очень жалко. А за девочек Коля не волнуйся я карточки на них получила через райком теперь туфли обоим хоть какие достать, Новожилов обещался помочь. Коля, ты не волнуйся я девочек сберегу. Они шлют привет и Федя тоже.
Твоя сестра Вера».
Козырев вошел в каюту замполита и остолбенел. Балыкин сидел, ссутулясь и странно раскачиваясь, сжимая голову ладонями.
— Николай Иваныч! — встревоженно позвал Козырев. Тот не ответил, не перестал раскачиваться на стуле.
— Да что с тобой? — крикнул Козырев. — Николай Иваныч!
Балыкин разжал черные губы, но вместо ответа у него вырвалось рыдание. Трудное это было рыдание. Балыкина трясло, он пытался справиться с собой, ничего не выходило. Ткнул пальцем в письмо, лежавшее на столе. Козырев взял листки, исписанные неровными, продавленными твердым карандашом строчками. Прочел и обнял Балыкина за трясущиеся плечи.
В кают-компании «Гюйса» накрыт обеденный стол. Здесь все офицеры корабля, кроме Балыкина. Круглые корабельные часы показывают без четверти двенадцать. За уголком стола Козырев и Иноземцев блицуют в шахматы, постукивают фигурами по доске.
Толоконников ест свой обед — он дежурный по кораблю, ему надо пораньше пообедать.
— Только в море, только в море, — напевает под нос Иноземцев, — безусловно, это так…
Это была в то лето модная песенка в Кронштадте, ее исполнял в Доме флота джаз-оркестр КБФ, и легкий мотив быстро разлетелся по кораблям и береговым частям. Песенка была про союзников, про отважного капитана Кеннеди. «Шторм на море и туман», — запевал солист. «Джемс Кенне́ди!» — подхватывал джаз, лязгая тарелками. «Но отважен капитан…» — «Джемс Кенне́ди!» — орал джаз. Дальше шло о том, как немецкая подводная лодка пыталась атаковать союзнический конвой, но капитан Кеннеди не растерялся. «Фриц на дне уже орет: Джемс Кенне́ди!» А припев был тоже легкий, прилипчивый:
Только в море, только в море.
Безусловно, это так!
Только в море, только в море
Может счастлив быть моряк!
— Давайте, давайте, механик, — торопит Козырев. — Блиц у нас или не блиц?
— Только в море… Шажок! Еще шажок! А теперь мы вашего слона…
Румяный фельдшер Толстоухов, с интересом наблюдающий за игрой, говорит:
— А я слышал, знаете, как эту песенку переиначили? «Только в КМОРе, а не в море может счастлив быть моряк»…
Он краснеет, сказавши это. Стеснителен юный фельдшер.
— «Только в КМОРе»! — повторяет Галкин и прыскает. — Ну, дают! Не в море, а в КМОРе! Ну, остряки!
— Ну и правильно, — говорит Козырев. — А мы закроемся… Только в КМОРе, где ж еще… Ну, наседаете, Юрий Михайлыч…
— Только в КМОРе, — бормочет тот. — Еще шажок!
— Ладно, сдаюсь. — Козырев смахивает фигуры с доски. — Насобачились, механик. На свою голову я вас вы учил.
Толоконников доел второе, выпил неизменный компот и, спросив разрешения, выходит из кают-компании, взбегает на мостик. Голубой и словно бы выцветший от непривычной жары августовский день принимает его в душные объятия. Сигнальщик Ржанников изнывает на солнцепеке, вытирает потное лицо, но пот опять проступает, стекает по загорелым крепким щекам. Краснофлотцы ходят по верхней палубе голые по пояс. Толоконников обводит взглядом гавань, Усть-Рогатку с темно-серой громадой «Марата», которому недавно вернули прежнее имя — «Петропавловск».
