Батареи расположились в пологой седловине, между лесистыми холмами, — на танкоопасном направлении. Осветительные ракеты немцев взлетали где-то далеко, справа и слева, и, едва показавшись над вершинами холмов, тут же падали, — в эти секунды лес на гребнях казался реденьким кустарником. А прямо перед дивизионом темным-темно, словно здесь и не было противника: какое же это танкоопасное направление?
Лежа в траве у ровика, Федя слышал сквозь сон, как поскрипывали повозки, груженные боеприпасами, как переговаривались вполголоса офицеры, одни — направляясь на передовую, другие — возвращаясь с передовой, до которой рукой подать, всего каких-нибудь полкилометра. Феде приснилось чудо: будто сам Витковский, не доверяя комдиву, вручает ему, Герасимову, орден перед строем батареи, а он, подтянувшись, бравый, молодцеватый, клятвенно провозглашает: «Служу Советскому Союзу!» — «Хорошо служите, спасибо», — говорит генерал и идет дальше.
К утру собрались тучи, стал накрапывать дождь. Федя укрылся с головой плащ-палаткой, но уснуть больше не мог: перед ним все еще стоял Витковский, которого он во сне разглядел спокойно и внимательно. Генерал был в саржевой гимнастерке, подпоясан грубым солдатским ремнем и не в офицерской фуражке, а в пилотке, только шерстяной. Лишь генеральские погоны из зеленого шелка, с крупными звездами, выделяли его среди простых бойцов. Комдив рядом с ним казался щеголем в синих суконных брюках, до блеска начищенных хромовых сапожках и в кителе, сверкающем золотом погон и орденскими ленточками в два ряда. «Совершенно разные люди», — сравнивал их Федя, с восхищением присматриваясь к молодому генералу.
Ах, как не хотелось подниматься, когда его начал тормошить командир орудия. Солнце уже взошло. Остро зазеленели травы, чуть тронутые ранней желтизной. Старый лес на холмах слабо дымился утренним туманом. Лощина уходила далеко на запад, все расширяясь к горизонту, на котором белели хаты большого украинского села. Тучи медленно плыли над осенней принарядившейся землей, никак непохожей на поле битвы. (Сейчас бы отправиться в чащобу мелколесья, за орехами!)
Артиллеристы ели пшенную кашу, пили крепкий, обжигающий губы, морковный чай и бойко рассуждали о новостях — о выходе из войны Италии.
— Давно бы так, — сказал наводчик-украинец (который вообще-то любил поговорить о своей красавице-невесте).
— Теперь дело пойдет ходко, одно крыло перебили Гитлеру, — заметил усатый сибиряк-заряжающий.
— Ну, конечно, раз нашему Ивану нашили лычки младшего сержанта, то фюреру капут! — засмеялся белобрысый телефонист из взвода управления.
— Вижу, не дают тебе покоя мои лычки.
— Попадись такому под команду в мирное время...
— Он бы из тебя человека сделал!
И, позабыв об Италии, они принялись подтрунивать друг над другом, вспоминая наперебой смешные случаи из недавних боев на Северном Кавказе. Федю не трогали: он, круглый сирота, был любимцем батареи. Прислушиваясь к старшим, Федя не в первый раз убеждался, что на фронте шутка и смерть действительно ходят рядышком, в обнимку.
На правом фланге дивизии, за холмом, начало погромыхивать. Вскоре минометная перестрелка жарко разгорелась и на юге, на участке левого соседа. А в танкоопасной ложбине было по-прежнему тихо. Но вот разом ударила вся немецкая артиллерия, прошелестели над головой тяжелые мины, опережаемые снарядами.
— К орудиям!..
Расчеты заняли свои места. Федя опустился на колено и вопросительно взглянул на своего наводчика. Тот улыбнулся ему: крепись, мол, дружок-замковый, наша возьмет!
Немцы сосредоточенно били по лесу, который начинался позади огневых позиций, — на фронте достается и деревьям. Череда залпов и череда разрывов соединились в один беспрерывный гул, уже не отличишь по звуку ни выстрелов, ни ударов. Солнце глянуло из-за туч, низко нависших над землей, но тут же скрылось в клубах дыма, перемешанного с пылью. Оранжевые вспышки не успевали гаснуть от частых пушечных очередей. В мутном небе заметались, словно попав в ловушку, длиннохвостые кометы гвардейских минометов. Даже грохот не мог вырваться из лощины: отражаемый холмами, он рушился на головы солдат, оглушенных до того, что они не различали своего собственного голоса.
Огонь методично подвигался к переднему краю.
— В ровики! — не услышал, а разгадал по движению губ наводчика онемевший Федя.
Он отполз от пушки, свалился в земляную щель. И как раз вовремя: треск и звон разрывов были совсем рядом. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, то увидел перед собой ветку переспевшей костяники: на светло-красных ягодах искрились капельки дождя, просвеченные солнцем. На минуту он вспомнил детство, мать, девчонок-одноклассниц, вместе с которыми, бывало, ходил в луга.
— К орудиям!..
Огневой вал, удаляясь к траншеям первой линии, оставлял позади себя наспех, безобразно вспаханное поле. Кажется, все мертво. Но Федя уже знал, что живое таится в любом огрехе глубокой пашни. Вот подымутся сейчас цепи вражеской пехоты, и начнется рукопашная в нейтральной полосе. Если бы свинцовые зерна, политые кровью, могли произрастать, то каким бы железным чертополохом покрылась эта земля...
— По танкам прямой наводкой!
Федя только сейчас увидел в просвете, за передним краем, идущие клином несколько машин. В наступившей тишине долетел рев мотора — это показалась еще одна волна, схлынувшая с северного косогора, будто наперерез тем, что шли по склону южного холма.
— Сползаются гадюки! Ну-ну, давай-давай, свивайся в один клубок! — приговаривал наводчик, подавшись всем корпусом к щиту и энергично откинув назад руку, за малейшим движением которой следил весь расчет.
— Не уйдешь, сволочь, не юли!
— Ого-нь!..
Наводчик рванул за шнур, орудие подпрыгнуло. Федя ловко выбросил гильзу, щелкнул замком.
— Огонь! — уже сам себе командовал наводчик.
Истребительный дивизион, долго ждавший своей очереди, отбивал танковую атаку. Ему помогали гаубичные батареи из-за леса. Они стреляли наугад, больше для острастки. А перед Федей все поле боя было как на ладони: танки спотыкались, чадили черным дымом, вертелись, как волчки, били с ходу, с коротких остановок. Артиллерийская дуэль затянулась, и пехота, оказавшись в роли секунданта, зорко следила из траншей, чтобы немецкие автоматчики не вмешивались.
Наконец танки не выдержали, повернули вспять. Вдогонку им дружно ударили гаубицы из-за леса. Откуда Феде было знать, что это уже началась наша артподготовка, началась сразу, без передыха, как только захлебнулась немецкая атака. Он вытер пот с лица, обернулся: за ровиком стоял Витковский в плащ-накидке. Он так поразился, что не мог отвести взгляда в сторону: они встретились глазами, и генерал весело кивнул ему как старому приятелю.
К Витковскому подошел его адъютант, взял под козырек и стал докладывать вполголоса.
— Живо! — не дослушав, бросил генерал.
На опушку леса густо высыпала пехота — во всю ширину лощины, цепь за цепью.
Автоматчики бежали, перепрыгивая с размаху через свежие воронки.
— Живо, живо! — покрикивал Витковский.
Наводчик шепнул Феде:
— Штрафная рота.
Он промолчал: а какая тут, собственно, разница между штрафниками и этим славным генералом, который с утра до вечера под пулями?
— Дивизион — в боевые порядки пехоты! — приказал Витковский майору Синеву, направляясь вслед за стрелками.
Генерал шел мерным шагом, плащ-накидка развевалась по ветру. Он ни разу не поклонился шальным пулям, не припал к земле, будто не был подвластен смерти, и сопровождавшие его офицеры тоже храбрились на виду у всех. Федя провожал его, как зачарованный: вот за таким пойдут в огонь и в воду!
Ему не терпелось поскорее сняться со старой огневой позиции и, обогнав Витковского, лихо развернуться перед ним, на ходу сбросить орудие с прицепа, открыть огонь. Пусть видит, что артиллеристы не подведут. И он первым вскочил на автомобиль, чуть не позабыв шинель, и даже не обратил внимания, что две пушки из двенадцати так и остались стоять на месте: отвоевались.
Под прикрытием тяжелого занавеса с багровой бахромой, полоскавшейся во взрывных волнах, легкие батареи помчались к траншеям первой линии. Федя искал глазами знакомую фигуру генерала в крылатой плащ-накидке и не нашел, даже огорчился, когда водитель, круто развернув машину, затормозил.
Слева приоткрылась другая седловина; за ней, в дыму, виднелся сплющенный конус голой высоты, которая отныне и до конца жизни запомнится Феде как высота с отметкой «208». (О существовании ее он и не догадывался полчаса назад.)
Солдаты окапывались.
Благо, все изрыто, земля мягкая, как пух, куски дерна валяются под ногами, бери и маскируй орудийный дворик.
На исходе огневой подготовки, когда артиллерия возвысила свой голос до предела, звонко и молодо запели «катюши».
