Он выбрался из воронки, поддерживая раненую руку. Вокруг орудийного дворика лежал весь его расчет: наводчик широко раскинулся на лужайке, будто в час привала; Иван ткнулся в пухлую землю ничком, вздернув плечи, на которых топорщились погоны с нашивками младшего сержанта; белобрысый телефонист, не желавший в мирное время оказаться под началом Ивана, покорно лежал около него; и поодаль от них сладко прикорнули еще два артиллериста... Федя, не помня себя, подбегал то к одному, то к другому, тормошил их, звал.
Отчаявшись, он сел на лафет и трудно, по-мужски, заплакал.
В этом бою искупили свою вину, подлинную и мнимую, солдаты-штрафники. В этом бою погибли и его близкие друзья, которым приходилось и отступать, и биться в круговой обороне, и вырываться из окружений в первый год войны. Остался он один: то ли смерть зачла ему страдания его родителей, погибших вместе с беженцами под Ростовом, то ли просто не поднялась рука у смерти на юного солдата.
Большое солнце медленно закатывалось в тылу у немцев, окрасив землю в багровые, тревожные тона. Никто больше не стрелял. Фронт устал, обессилел. Фронт, растянувшись от моря и до моря, засыпал богатырским сном намаявшегося за день землекопа.
Федя кое-как одной рукой надел чехол на орудие, оглядел его со всех сторон — ни единой царапины, и снова присел на лафет. Он и не заметил, как перед ним остановились генерал Витковский с адъютантом, командир дивизиона майор Синев и трое автоматчиков.
— Герасимов! — долетел до него, будто издалека, оклик майора.
Тогда он встал.
— А, мой знакомый, — жесткое, обветренное лицо Витковского тронула горьковатая улыбка. — Дайте, — обернулся он к старшему лейтенанту с голубыми кантами на погонах.
Адъютант достал из полевой сумки картонную коробочку, подал генералу.
— Награждаю вас, рядовой Герасимов, медалью «За отвагу», — торжественно сказал Витковский.
— Служу Советскому Союзу, — тихо сказал Федя.
— Молодчина. Никогда не бойся танков. Помни, танкобоязнь — детская болезнь.
Витковский энергично повернулся и пошел в направлении леса. Федя смотрел вслед ему, не в силах пошевельнуться. Когда генерал и его спутники скрылись за кустарником, Федя приколол медаль повыше кармана гимнастерки и спрятал картонную коробочку в вещевой мешок.
Поздно вечером тела убитых положили на машину. Федор забрался в кабину, и грузовик тронулся. Так и ехал он в ближний тыл — вместе с мертвыми, перед которыми был в долгу неоплатном, вечном...
Надя по-прежнему шла рядом с Федором, глядя себе под ноги. Взлетали и падали в траву кузнечики.
— Вот вы какой, оказывается, — сказала она после долгого молчания.
— Я-то здесь при чем?
Он и не обратил внимания на эту перемену в ее отношении к нему: он все еще был там, у подножия высоты 208, которая отбрасывает тень на всю вторую половину его жизни.
Стараясь помочь Наталье Сергеевне лучше узнать Витковского, Надя совершенно неожиданно для себя открыла Герасимова.
До сих пор она не выделяла его среди других людей на стройке. Ну что могло быть у них общего?
Но сегодня Надю поразил его рассказ, особенно то, как он говорил о Витковском, о командире дивизии, о рядовых бойцах. А о себе ни слова, хотя именно он в четырнадцать лет был совестью солдат, которые его и «приютили» в своей противотанковой батарее. За скромностью всегда угадывается что-то значительное — в этом давно убедилась Надя. Ну да, встречаются еще такие люди, для которых скромность вроде маскхалата, помогающего разведать место в жизни. Герасимов скромен по-настоящему, может быть, даже излишне, до застенчивости.
Хорошо, если он достанется умной девушке, способной оценить это...
Неторопливый ход мыслей о Герасимове привел Надю к новому открытию: оказывается, он ей далеко не безразличен. Что же все-таки у них может быть общего?.. Теперь она подумала об этом уже вполне серьезно, даже с некоторым беспокойством.
Близилась страда.
Витковский целыми днями пропадал в поле: только бы не упустить сроки жатвы. На больших массивах никла под тяжестью налива побелевшая от солнца, с тонким налетом желтизны на стеблях, мягкая пшеничка, и кое-где светилась красной медью, звенела коваными колосьями — твердая. Этой не страшна осенняя затяжная непогодь, эта не осыплется под ветром, лишь бы только не полегла.
Он присматривался к хлебам и вспоминал недавний крупный разговор с секретарем парткома. Началось-то с пустяка — с матрацев для студентов, приехавших на уборку. Захар настаивал немедленно послать гонца в область, а он воспротивился:
— Ничего, обойдутся без приданого. Солома — лучшая постель для молодежи.
— Но в совхозе не хватает и одеял.
— Может, распорядитесь поставить на токах никелированные кровати? Привыкли ухаживать за молодежью. Сами балуете и сами же потом жалуетесь: откуда развелось у нас столько аристократов?
— Мы с вами, Павел Фомич, говорим на разных языках.
— Жаль. Кого бы нам взять в переводчики?
— Обратимся в райком.
— Только не пугайте, — Витковский подергивал плечами, будто стараясь сбросить груз. — Если вам угодно поднять вопрос о матрацах на п р и н ц и п и а л ь н у ю высоту, то, что ж, поднимайте. Вы, Захар Александрович, и не представляете себе, каких усилий стоит исправление ошибок в воспитании молодежи. Придет в армию девятнадцатилетний г е н и й — узкобрючник, сопляк какой-нибудь и начинает брюзжать по всякому поводу: старшина ему не нравится, распорядок дня его не устраивает, в дисциплине он не видит смысла. Вот и приходится заново переучивать этих великовозрастных дитятей...
— Вы забываете, что молодежь поднимала целину.
— Недоставало еще, чтобы мы с вами пахали, а они покрикивали на нас. Но много ли их осело на целине?
— Опять же виноваты мы сами.
— То есть? Не обеспечили матрацами? Привыкли вы стелить для этих г е р о е в пуховики и уговаривать в газетах: приезжайте, сынки, у нас здесь мягко, тепло, уютно, как у матушки!
— Во всяком случае, не надо создавать искусственные трудности.
— Но и ни к чему искусственный климат! На войне геройский поступок совершается в считанные минуты, иногда в секунды. А в мирное время подвиг измеряется месяцами, годами, если не считать чрезвычайных случаев.
— Все это правильно...
— Но подавай студентикам соответствующие условия для свершения подвига! Понятно. Что ж, посылайте в область за матрацами и одеялами. Осенью спишем за казенный счет (у Госбанка счет миллиардный!). Здесь так и было заведено с пятьдесят четвертого года. Хуже нет пожинать плоды бесхозяйственности своих предшественников.
— Куда приятнее пожинать одну пшеничку, — мягко подковырнул его Захар, довольный уже тем, что директор отступил.
— Пшеничку, пшеничку! — подхватил Витковский (его раздражал этот невозмутимый человек с круглой лысинкой и вечной улыбкой на губах). — Вы, что же, верите, что мы сдадим два миллиона пудов хлеба? Нам с вами еще придется пожинать и плоды безответственности наших предшественников. Они каждый год сулили два миллиона, а сдавали еле-еле полтора. Мы теперь тоже будем выглядеть обманщиками в глазах всей области, — ни у кого же не поднимется рука перечеркнуть липовые обязательства!..
Когда Витковский начинал сердиться не на шутку, то все ниже клонил голову, почти упираясь подбородком в грудь, и синеватый след порошинок на подбородке становился заметным издали.
— А что, если мы выполним эти обязательства, что вы тогда скажете, Павел Фомич?
— То есть?
— Обязательства-то ведь не наши, а чужие.
— Ах, вот в чем дело! Понятно. Не беспокойтесь, Захар Александрович, мне чужая слава не нужна. Не за тем я сюда приехал.
— Слава никогда не бывает собственной на все сто процентов. Помните, как сказал один поэт: «Города сдают солдаты, генералы их берут».
— Вашему стихотворцу не мешало бы для начала пройти допризывную подготовку, а потом уже философствовать насчет сданных и взятых городов. Но вы зря пытаетесь сбить меня стихами. В данном случае получается как раз наоборот: обязательства берут г е р о и, мы же с вами должны их выполнять. Я стою за твердый план. Выполнишь — молодец, перевыполнишь — дважды молодец. А то привыкли щеголять обязательствами, дополнительными, повышенными, и так далее. План — закон. И не следует превращать его в вечный законопроект, который без конца обсуждается, исправляется, дополняется, а в конце года не выполняется.
Захар отчасти был согласен с ним, но его окончательно вывела из равновесия эта манера Витковского безапелляционно рассуждать о деревенских делах.
— Вы слишком много на себя берете, уважаемый Павел Фомич, — как можно сдержаннее заметил он. — Мы с помощью наших обязательств социализм построили. Ведь одними приказами зерновую проблему не решишь. Поверьте мне. Я всю жизнь отдал зерновой проблеме.
