— Замри, влюбленный! — Багаев толкнул его кулаком величиной с котелок. — Фрицы похлеще могут подсветить.
По глубокому снегу пробирались короткими перебежками, ползком, нырком, используя для маскировки кусты, канавки. Останавливались, прислушивались... И снова туда, где, подобно застывшим волнам, тянулись невысокие заснеженные холмы, поблескивавшие на выгнутых склонах.
Дальше ползли друг за другом — только подошвы сапог мелькали перед носом.
Вот и гребешок. Снова затаились.
От Ряженого плыла какая-то таинственная тишина — недобрая, тревожная. Еще немного, и мы окажемся на затененной стороне склона...
Вдруг что-то произошло: я инстинктивно зажмурился от хлынувшего в глаза света. Десятки ракет располосовали небо, рассыпались голубыми искрящимися гроздьями. За ними над головой стали скрещиваться светящиеся нити, зафыркали мины. Все ниже и ниже... Кто-то ойкнул, застонал...
Я сгреб горячей рукой ком снега, провел по лицу. В отчаянии уткнулся в потную шапку. Лежащий рядом Алешин неторопливо покусывал торчащую из-под снега сухую травинку, сплевывал...
«Надо отходить,— решил я,— иначе перебьют на этом бугре, как зайцев при свете фар». Приказал осторожно поворачивать назад.
На обратном пути луна все больше тускнела, словно выгорала, стыла за плотными тучами. А позади еще некоторое время раздавалась чечеточная дробь пулеметов. Затем стало тихо. Вспыхнула и с треском рассыпалась над тем местом, где мы были несколько минут, одинокая ракета.
Шли, как с похорон. Приуныл даже Захаров. Как-то неестественно согнулся мослатый, длиннорукий Алешин. Ребята переживали происшедшее, но на подходе к хутору старались как-то ободрить себя.
— Сейчас бы, командир, борща наваристого рубануть, да со стручковым перцем. Чтоб дух перехватило. А? — мечтательно произнес Захаров.
— Считай, что твой борщ сегодня фрицы слопали,— моментально среагировал Григорьев, — а перец оставили тебе...
Отправив людей, я пошел к хате, где разместился заместитель начальника разведки бригады Торба. Испытующе глянув мне в лицо, тот догадался: задание мы не выполнили... И тут зазуммерил телефон. Старший лейтенант взял трубку, хмурясь стал слушать. Затем:
— А он у меня сидит, товарищ генерал. Д-да, сам доложит. Сам...
Взяв трубку, я рассказал, как все произошло. Выслушал нелицеприятную тираду в свой адрес. При этом представил лицо комкора: окаменевшие желваки под тонкой кожей, недобрый прищур глаз...
Как только генерал сделал паузу, я поспешил вставить:
— Ночью нет смысла, товарищ генерал, идти к немцам. Слишком осторожничают. Думаю пробиться туда к рассвету. Только на всякий случай поддержите огоньком...
Генерал бросил трубку.
Разведчики не спали, ждали моего возвращения. Медленно стащил мокрый маскхалат, протянул руки к печке, от которой воняло резиной или каким-то мазутом. На душе — кошки скребут, когти точат.
— Ну, что там, командир?— спросил Миша Григорьев, приглаживая льняные волосы.
— Будто сам не знаешь! Генерал сотворил капитальную клизму.
— Кто-кто? — недоуменно переспросил Петр Алешин.
— Кто, кто... КВ.
Так за глаза в корпусе называли генерала Свиридова.
— Вот это торпеда в корму,— покачал головой Захаров. Стянув сапоги, он пристраивал их к печке. На руке у него белела повязка с порыжевшим пятном крови...
Днем мы отсиживались, умяли по полкотелка жидкой пшенки, проверили экипировку — автоматы, кинжалы, гранаты, бинокли, веревку, кляпы — и стали дожидаться ночи.
Уже перед самым рассветом прошли мимо своих часовых и взяли направление в сторону Ряженого.
Сначала двигались старым маршрутом, затем свернули чуть левее. Нет, на злополучные бугры теперь не полезем! Дошли до «нейтралки», один за другим вползли в попавшийся на пути довольно глубокий ров. Отдышались.
— Дальше не пойдем, — сказал я. — Посидим здесь, понаблюдаем, а там видно будет. И чтоб тихо. Заметят — минами накроют...
Алешин чуть приподнялся, приставил к глазам бинокль, начал прощупывать окрестность. Затем сполз вниз, толкнул меня:
— Глянь-ка, командир, на тот бугорок около кустика. Кажется, лошадку ухлопали.
Подняв капюшон маскхалата, я направил бинокль туда, где торчал жиденький куст. Действительно, там лежал немецкий битюг, притрушенный снежком.
— Мы «блондинку» хлебаем, а рядом — бифштексы
валяются,— не удержался Багаев. Но я прервал его мечты о деликатесах из конины:
— Затаись!..
Стояла глубокая тишина, лишь изредка дежурные пулеметчики противника палили короткими очередями, демонстрируя свою бдительность.
Лежали на жесткой осоке, поочередно вели наблюдение. Час, второй...
От мороза руки и ноги стали совсем чужими. Казалось, дрожало от стужи и сердце...
— Цигарочку бы, командир? — несмело спросил Брусков.
— Крути, только...
— Понял!
Он повернулся на бок, вывернул карман, собирая по крохам махру. Остальные добавили из своих запасов. Жадно затянувшись несколько раз, Брусков выпустил куда-то под мышку себе струйку дыма, передал цигарку дальше...
А мороз крепчал.
Перед нами невдалеке проковыляла какая-то колымага, харкнула мотором. И снова все стихло...
Я отдал «чинарик» Брускову: тошновато-сладкий дым ударил в голову. Тот еще раз затянулся, придавил окурок рукавицей, откинулся назад, прижался к Ситникову. Мечтательно прикрыв глаза, Семен тихо говорил:
— Дед у меня был. Ростом не вышел, а вот крепость в руках имел завидную. Мы с ним частенько в лесу пропадали — сохатого брали, белку промышляли, к медведю в гости хаживали. На охоте так намаешься — рук и ног не чувствуешь. А деду хоть бы хны! Никакая усталость его не валила. Прийдем, бывало, домой, в баньке кости пропарим, а бабка уже за стол приглашает. Настоечки стаканчик хлопнешь и пельменями ее притопчешь... Вкуснотища-а-а! Режь ухо — не услышишь...
Ситников сладко вздохнул:
— Деревья у нас: вверх посмотришь, шапка валится. А здесь... Стоишь, как голый на ярмарке.
Вдруг Алешин приподнялся и сразу же сполз вниз.
— Ребята, немцы!
— Что ты мелешь? Они сейчас в Ряженом сидят, кофе дуют.
Приподнявшись на локти, я приставил «цейс» к главам. Действительно, к лошадиной туше ползли два гитлеровца с пулеметом. С чего бы это?.. Неужто тоже голодуху празднуют? Ага, остановились. Первый поднял руку — и снова гребут по снегу. Ближе, ближе... Прямо к битюгу. Нет — чуть свернули в сторону. Замерли. Первый поставил на лапы свой МГ, присоединил коробку с патронами, второй вытянул походную шарнирную лопатку, стал наращивать брустверок.
Не зная еще, каким будет исход этой встречи, я почему-то сразу почувствовал — вот она, удача! Нужно действовать!
Между тем немец, который лежал за пулеметом, дал несколько очередей, было видно, как от ствола ударило пульсирующее пламя. Ясно — проверяют оружие.
Отвлекающий маневр я поручил Алешину. Он поопытней и пошустрей. Нужно незаметно сделать крюк и навалиться на пулеметчиков, желательно сзади. Оглушить их, ошарашить...
Нам определенно везло: ветер постепенно угомонился, посыпала мелкая крупа. Пора! Алешин пожал мне руку, ужом выполз изо рва.
Мы насторожились, приготовились к броску.
Прошло минут пятнадцать-двадцать, а казалось — вечность. Я не отрывал бинокль от глаз. Немцы копошились у пулемета. Затем один из них воткнул лопату в бруствер, поднялся, и, пригибаясь, побежал назад...
И здесь случилось непредвиденное: с нашего фланга ударил пулемет, вокруг бегущего немца замельтешила светящаяся дробь. Еще очередь, еще... Фашист вдруг нелепо взмахнул руками, как в замедленной съемке, повернулся вокруг оси на ногах, упал.
Второй пулеметчик бросил свой МГ и кинулся к напарнику. Мы тоже рванули вперед — Григорьев, Брусков, Багаев, Ермолаев...
А пулеметчика уже догонял Алешин. Он коршуном сбил с ног немца, заломил ему руки... Потом схватил за воротник и волоком потянул к оврагу. По пути перекинул на спину МГ на желтом ремне...
— А как же с бифштексами, командир?—спросил Багаев, выражением лица напоминавший школьника, лишившегося обеда.
— Бери!
Багаев присел у лошади, маленьким топором отсек от туши заднюю ногу, накинул на нее веревочную петлю и поволок по снегу.
А в овраге с Алешиным сидел пленный, недоуменно таращил глаза. Был он обут в особые валенки на деревянной подметке — такие делали наспех в Германии. Мясистые щеки немца тряслись. Поняв, что я старший, он молитвенно сложил руки:
— Нихт шиссен! Их бин пролетариер*...
* Не стреляйте! Я — пролетарий... (нем.)
— По морде видно, что ты рвал цепи капитализма,— язвительно заметил Алешин.
Пора отходить. Как говорили в старину — с богом! Я поднял ракетницу.
Как по заказу, ударила по высоткам наша артиллерия: там с грохотом начали рваться снаряды, взметнулось в небо темно-бурое облако. Грозная музыка, но как она ласкает слух! У ребят даже лица посветлели. Успокоился и ефрейтор из 15-й пехотной дивизии, только кряхтит, добросовестно тащит за собой веревку с «бифштексом»...
