Обер-лейтенант Фогель теперь уже ничего не помнит. Но если бы ему случилось выйти из блиндажа сразу, он наверняка запомнил бы слова песни:
Пусть шумит наша песня...
А потом взрыв.
За одного убитого фашиста немцы расстреливали десять ни в чем неповинных людей. Они приходили в деревню и расстреливали взрослых и детей. Им было все равно. Рустем видел, как били детей, его погодков, и ему тоже было больно. Он сжимал губы. Поднималась злость. После взрыва в блиндаже немцы кинулись в деревню. Они разыскивали Расада. О да, они были щедры — они не только били и истязали — за пойманного партизана Расада, они обещали в награду лошадь, корову и еще денег. А если Расад не будет найден — сгореть деревне дотла, не быть ни одной живой душе на пепелище.
Рустем увидел Фогеля. Того самого. Живуч оказался фашист. Обер-лейтенант важно расхаживал по улицам деревни. За ним по пятам шли молодчики с автоматами.
— Где партизан? — бесновался у каждого дома Фогель. — Ми вам покажет!
Он посещал деревню каждый день, высохший от злости и похудевший от тревоги.
— «Погоди же. Погоди, — думал Рустем. — Мало тебе? Сполна получишь...»
У входа в блиндаж стояла усиленная охрана. Рустем вошел в блиндаж. Фогель сидел за столом и кусал ногти. Он будто что-то собирался писать, но не притрагивался к чернилам. Рустем с отвращением смотрел на немецкого офицера... Убить его? Это просто, но тогда на другой же день сгорит деревня. Расселся здесь, как хозяин! Рустем пинком отшвырнул валявшееся полено. Фогель вздрогнул, как от удара по лицу.
Ввели пленного солдата в изодранной гимнастерке. Его видно сильно били, прежде чем привести на допрос. Со лба текла кровь, руки закручены сзади.
— Пришель! — завопил Фогель, оторвавшись от ногтей и выскочив на середину блиндажа. — Партизан?
— Я не партизан, — ответил русский солдат.
Он смотрел в бешеные глаза фашиста, спокойно и прямо. Изможденное лицо, заросшее рыжей щетиной, показалось Рустему очень знакомым. Подойдя поближе, Рустем чуть не вскрикнул: «Федор Громов!».
— Кто же ты есть? — допытывался Фогель.
— Солдат я. Солдат Красной армии.
— Воеваль?
— Своя земля, своя воля. Ты хочешь взять мою волю, а я тебе ее не отдам. Понял?
— Коммунист?
— Коммунист.
— Какая часть?
— Не скажу.
— Скажешь! — Обер-лейтенант, сжав кулак, ударил Громова по лицу. — Скажешь!
И будто сам испугавшись собственного крика, сел на место.
— Хоть убей, не скажу, — сказал Громов.
Фогель выхватил пистолет. Наклонив голову, пошел на Громова. Рустем дернул обер-лейтенанта за рукав и сказал тихо в самое ухо:
— Зитцен зи зих![1]
По щекам офицера пошли красные пятна, он разом побледнел и обмяк, опустившись на табуретку. Попробовал себя ущипнуть — уж не сходит ли он действительно с ума? Поглядел на стол. Там лежало неначатое письмо, но странно — на листе появились слова:
«Фогель! Я твоя смерть. Я все знаю. Перед тобой стоит Федор Громов. Если не веришь, спроси сам. Я все знаю, что будет завтра с тобой. Ты понял? Теперь ты будешь выполнять мой приказ: не тронешь никого в деревне, а тех, кого схватил, выпустишь. Федора Громова проводишь до конца деревни и отпустишь. Я твоя смерть. Советую не забывать об этом.
Расад».Фогель окончательно лишился ума. Он глядел на лист бумаги, не отваживаясь обернуться.
— Чего встали? Убирайтесь! — гаркнул он на конвоиров и повернулся к пленному,
— Как зовут — Федор?
— Да, Федор.
— Фамилия?
— Громов...
Обер-лейтенант немного знал русский язык, но ужасно картавил. И задавая сейчас вопросы Громову, он страшно боялся исказить русские слова. Кого он боялся прогневать? За спиной никто не стоял, по крайней мере там была пустота. Офицер достал сигарету и зажег спичку. Она погасла. Зажег еще одну, — и она погасла. «Смерть моя тушит», — горестно подумал Фогель и смял сигарету.
Все требования Расада он выполнил.
А вечером писал обер-лейтенант письмо домой:
«...Милая Матильда, зачем мы пришли сюда? Кто я теперь? Во мне сейчас не осталось ни ума, ни воли. Постоянно по пятам за мной ходит страх. Я ничего не могу поделать. Мы убиваем людей и сжигаем дома. Нам мстят партизаны. Они невидимы. Я даже ночью думаю о смерти. Она стоит рядом. Наверное, больше не увидимся...»
Рустем сунул в карман Громова письмо в Казань, а сам отправился в лес искать партизан. Они должны быть в лесу.
Наш маленький храбрый герой не хотел отдыхать, но усталость давала о себе знать. Выпадали холодные дни, и тогда в своей ватной одежде он не знал, куда спрятаться. Брюки прохудились, на рубашке осталась одна пуговица, подошвы на ботинках стерлись. Да и в бане он давно не был. Однажды, когда ударили холодные дожди и Рустем вымок, ничего не осталось, как зайти обогреться в избу. Он накинул чужой пиджак и, забывшись, вышел на улицу.
— Глянь, пиджак идет! — закричали деревенские ребятишки. — Сам идет!
Пришлось тут же сбросить пиджак. Ребятишки еще долго шептались над упавшим пиджаком. У них все замирало в груди от происшедшего — надо же, пустой пиджак шагал по улице.
В лесу можно обжиться в новой одежде. Там никто не увидит. Шалаш спрячет от холодов. Как, наверно, хорошо после бани надеть чистое белье.
Но не так-то просто найти в большом лесу партизан. Броди себе, хрусти сухими ветками, обрывай паутину. Устал, отдохни на старом пне. Немцы боятся заходить в лес.
Ночь Рустем проспал, свернувшись на валежнике. Оттого ли, что намаялся за день, сон был крепок. Над головой стояла светлым кругом луна.
Утром на озере выстирал рубашку и трусы. Сам помылся. А потом, пока сушилось белье, грелся на солнышке. Он словно вернулся назад в беззаботное детство.
Но так продолжалось недолго. Он услышал шаги и увидел мальчишку. Рустем удивился, как тяжело тот шел. Схватив в охапку непросохшее белье кинулся вдогонку. Мальчик шел тяжело, но быстро. Шел прямо, никуда не сворачивая.
Уже и рубашка просохла, а они все шли друг за другом. Куда он идет? И почему один? Может быть, он разведчик и идет к партизанам?
Мальчишка шагал настороженно, время от времени приостанавливаясь и слушая лес. Вот шорох раздался в чаще, и он отпрыгнул в сторону. Сколько ему лет? Четырнадцать? Лицо бледное, а ресницы длинные и черные.
Рустем немного отстал, заправляя рубашку в брюки, а когда поднял голову, мальчика не было. Рустем бросился вперед и сразу же наткнулся на пещеру. Вот те раз! Он скользнул в темноту и пошел по узкому ходу, ведя рукой по стене. Неожиданно широкой полосой вспыхнул свет — мальчик открыл дверь.
Большая, чистая, светлая комната распахнулась перед Рустемом. У стола стояла женщина. Она обняла мальчика, радость осветила ее лицо.
— Что так долго, Женечка?
— Сейчас расскажу.
Он прошел в глубь комнаты и только сейчас, следя за ним глазами, Рустем заметил три койки, стоящие будто в тени. Три парня привстали навстречу Жене.
— Как дела? — по-взрослому спросил тот.
— Отлично. Как твои? Что на белом свете слышно?
Женю засыпали вопросами. Он улыбался.
— Кого надо, видел. Вот лекарство и бинты. Немцы еще не отступают, но трусят страшно. Отряд партизана Расада объявился. Ух, и работают. Никого из них поймать не могут фашисты. Народ только и говорит об этом.
Крикнуть бы им: «Здесь я! Это я Расад. Здорово им от меня досталось. И еще достанется...» Рустем сел на пол. Сейчас, наверно, его глаза светились в пустоте и смеялись. Среди этих людей было легко. Война осталась где-то далеко за темным коридором пещеры, за лесом.
Из того, что Рустем услышал, он понял следующее: Женя с матерью и сестрой убежали из деревни в лес, начали рыть пещеру, чтоб спрятаться от немцев и холодов. Рыть было трудно, но однажды вечером к ним на помощь пришли два советских солдата, бежавших из плена, еще трое лежали в кустах раненые. Теперь остались только эти трое. Они ждали, когда подживут раны.
Пока Женя ел, Рустем старался не смотреть в его сторону. Хоть кусок хлеба пожевать...
— Надька! — вдруг закричал Женя.
— А я ждала тебя. Ты же знаешь, как я переживаю.
Надя села рядышком с Женей и стала смотреть, как он ест.
— Ешь, ешь, — приговаривала она. — Скоро грибы будут.
— Целое ведро наберем, — сказал Женя. — Как Манечка?
— По тебе скучает.
— Пошли к ней, я уже поел.
Рустем вышел следом. Манечка — пятнистая корова, жевала траву и грустно глядела на деревья, точно на своих телят.
— Маня! Ма-аа-ня, — позвал Женя.
Корова перестала жевать и обернулась на голос.
— Ночью погуляем с тобой немного. Хватит тебе стоять на одном месте. Понятливая ты у нас, — Женя гладил Маню рукою, и она, словно ласкаясь, опускала к ладоням Нади большую голову.
