Валериан наскоро указал концом сабли своим ротмистрам и майорам, куда же им двигаться, а сам с двумя эскадронами кинулся вслед бесшабашно понукающему коня Ланскому. Он постоянно вспоминал тот странный разговор на поминках по Кульневу, и ему казалось, что генерал будто бы, наскучив ожиданием, сам торопит неминуемую судьбу.
Они пронеслись по узким и кривым улочкам, нигде не встретив сопротивления. Мертвые валялись там, где настигли их сабля, штык или пуля, раненые пытались отползти к краю, подальше от копыт кавалерии. Местные жители с утра, должно быть только услышав первые звуки боя, заперлись за глухими, высокими заборами, сплоченными из некрашеных, подгнивших, покосившихся досок.
Раза три повернув, гусары выскочили на городскую площадь. Дома здесь стояли уже в два этажа, и не только рубленые, но и каменные. В нескольких местах, где ударились в стену шальные пули, из-под треснувшей штукатурки краснел кирпич. Дальний угол площади замыкала церковная колокольня, у которой стояло сотни полторы солдат в синих мундирах. С тыла их защищала стена, а три фаса, твердо уперев ноги в землю, щетинились грозно штыками. Так же с трех сторон их стесняли зеленые шеренги егерей, да еще эскадрон батальона Приовского держался чуть дальше, готовый, впрочем, в любой момент пустить в ход сабли.
— Ах, Анастасий Иванович, вот ведь хитер! — воскликнул восхищенно Ланской. — Не ринулся в давку к мосту, перешел реку повыше и, видишь, первый в городе.
— Там узко, — отозвался подъезжавший Приовский. — Глубоко, но коротко. Пока рубили, согрелись. К ночи обсушимся.
— Если противник позволит, — бросил Ланской и поехал к Земцову, углядев среди солдатских киверов генеральскую треуголку.
Петр Артемьевич приветствовал гусар и коротко объяснил, что происходит на площади:
— Когда Домбровский почувствовал, что мост уже не удержит, оставил один батальон прикрытием, остальную дивизию успел отвести. Из батальона тоже, видите, выжило не более половины. Егеря мои, ваши гусары выгнали их на открытое место, тут они стали. Можно, конечно, атаковать, но что людей терять без толку? Да и поляков жалко — упорно дрались, умело.
— Хорошо стоят, — протянул Ланской, оглядывая с коня поверх голов плотный строй неприятельских гренадер. — И конницу посылать особого смысла не вижу… Новицкий, может быть, ты с ними поговоришь? Предложи сдаться, обещай все, кроме оружия. Вдруг и поверят.
Ротмистр покачал головой:
— Поляку в форме русского офицера? Очень сомнительно. Не сделать бы, ваше превосходительство, хуже.
— Как знаешь, — равнодушно отозвался Ланской. — Но тогда с ними другие поговорят.
За спиной застучали колеса. Все обернулись. Из улицы на площадь одна за другой въезжали упряжки. Полурота конной артиллерии развернулась на свободном месте. Прислуга быстро посыпалась с лошадей, ловко взялась за привычное дело: отцепила передки, поставила зарядные ящики, достала картузы с порохом и картечью. Скоро три шестифунтовые пушки нацелили свои жерла на чуть сдавших назад поляков. Егерские шеренги разошлись, держась, впрочем, настороже.
— Отъедем-ка и мы, господа, — позвал своих офицеров Ланской. — А то под свою картечь вдруг попасть — глупей не придумаешь.
Фейерверкеры стояли на местах с горящими пальниками и только ждали команды артиллерийского майора. А тот смотрел на Земцова. Генерал же пока колебался.
Гренадеры зашевелились, раздвинулись; из глубины вышел офицер и стал перед фронтом:
— Я хочу говорить со старшим.
Он был закопчен дымом, вымазан кровью, толстая, грязная повязка из разорванного нательного белья накручена вокруг шеи, под наброшенной на плечи шинелью левая рука висела на перевязи; русские слова он произносил достаточно чисто.
— Генерал-майор Земцов. Слушаю вас.
— Капитан Чапский. После гибели майора Остроленского командую батальоном. Тем, что от него осталось после сражения у моста. — Капитан прервался, сглотнул; видно было, что следующая фраза дается ему с трудом. — Я не хочу губить своих людей понапрасну.
Земцов охотно помог ему:
— Я предлагаю вам почетную сдачу. Вы сохраняете все знаки отличия, оставляя нам только оружие.
Чапский посмотрел на него недоверчиво.
— У вас есть?.. — Он щелкнул пальцами, словно вызывая из воздуха недостающее слово. — Полномочия?
Земцов даже не улыбнулся.
— Я командую этим отрядом. Командир корпуса генерал-лейтенант Ланжерон не будет оспаривать мои действия.
— Хорошо. — Капитан обернулся и негромко выкрикнул несколько слов по-польски.
Никто из его людей ни на секунду не шелохнулся.
— Жолнеже! — повысил Чапский голос. — Заставямы бронь на земи![9]
Не качнулся ни один штык. Все три фаса сохранили равнение, мрачные усатые лица глядели из-под козырьков с неукротимым остервенением. Каждый горел недавним боем, еще ощущал силы и дух сопротивления.
— Панове! Пшиятеле! Я — капитан Чапский — россказую вам зложить бронь.[10] — Голос польского командира звучал почти умоляюще.
Земцов шагнул к нему:
— Пан Чапский! У нас нет времени. Мои артиллеристы не могут ждать до темноты.
— Панове! — закричал капитан. — Полска не ухсце паши непотшебны офяры! Наше малжонки, наше матки хцом зобачить живых сынов и менжи![11]
Новицкий быстро переводил. Валериан повернулся к Ланскому:
— Никто не хочет быть первым. Ни один не хочет положить оружие раньше других.
— Да! И все они умрут вместе. — Генерал покосился на пушкарей.
Жерла пушек оставались холодны и неподвижны.
— Капитан! — поднял руку Земцов. — У вас есть не более трех-четырех секунд.
Подстегнутый голосом русского генерала, Чапский бросился вперед, схватил ружье у гренадера в первой шеренге, вырвал и бросил под ноги. Рванул к себе другое и тоже отнял после недолгого сопротивления. Третий отдал беспрекословно, остальные стали складывать оружие сами, аккуратно и осторожно. По знаку Земцова к лежащим на земле ружьям выдвинулись часовые. Две роты начали выстраивать коридор, вдоль которого пленные поляки пойдут к мосту.
Капитан вернулся к Земцову:
— Ваши люди могут погасить пальники, мы даем слово в обмен на ваше. — И вдруг, подтянувшись, выпалил громко, отчетливо, желая, чтобы его слышали все на площади: — Билишмыщен з хонорем, з хонорем зложимы бронь!..[12]
Мадатов расслабился и вдруг боковым зрением увидел подъезжавшего Тарашкевича.
— Что случилось?
— Фома Иванович передает, что нашел дом, а там…
За спиной треснул выстрел. Валериан еще ничего не успел подумать, а уже держал в руке саблю и разворачивал Проба. Но Ланской поднял руку, успокаивая полковника.
Чапский падал навзничь, и так же медленно из опущенной его руки валился на землю маленький пистолетик вроде дорожного.
Капитан рухнул рядом с неширокой длинной лужей, едва не окунув голову в воду, перекатился на бок, передернул пару раз длинными ногами и успокоился. Несколько гренадеров, не дожидаясь команды, кинулись к командиру. Земцов тоже приблизился.
Один из поляков поднял голову, увидел русского генерала.
— Серце, — сказал он и для верности показал на левую сторону груди. — Згинул.[13]
Новицкий толкнул свою кобылу, подъехал к телу польского офицера.
— Хвала![14] — коротко бросил он сверху, приложив пальцы к козырьку кивера.
— Хвала! — ответили, выпрямляясь, четверо, что подбежали к телу.
— Хвала! — грозно крикнули остальные.
Выскочил Рогов, начал командовать. Поляки двинулись с площади, перестраиваясь в колонну. Мертвого капитана на его же шинели несли первым.
Валериан вернулся к своему унтеру:
— Так что же там, Тарашкевич?
— Дом не простой. Офицеры стояли. Много бумаг осталось. Не по-нашему писаны.
Мадатов окликнул Новицкого. Подъехал еще и Ланской, выслушал охотника и приказал:
— Новицкий, быстро туда и каждый листочек прогляди до последнего слова. А ты, унтер, скажешь Чернявскому, чтобы поставил караул у дверей, и, пока ротмистр не закончит, не пропускать ни одного человека, кроме меня и полковников. Поняли? Быстро!..
Валериан уже собирался уводить гусар с площади, когда его окликнул Земцов.
— Помните, князь, поручика, которого корнет ваш обидел? Приезжали неделю назад извиняться?
— Разумеется, помню. Наверное, славный офицер будет.
— Уже не будет. Погиб на валу во время первой атаки. Я скомандовал отходить, перестроиться да снопа ударить. А он решил всех прикрыть один, вместо роты. Ну и подняли его на штыки. Может быть, даже эти. — Земцов кивнул вслед полякам.
— Жаль. Храбрый мальчик.
— Что поделаешь, князь? Самые лучшие и погибают прежде других.
