— Подожди, достану карту.
— Не надо. По карте меня только запутаешь. — Рябов начал диктовать ему названия сел. Потом, проверив дверь: заперта ли она, он стал стягивать с себя сапог. — На, возьми на разживу, — сказал он, подавая Макееву пакет.
— Это что?
— Марки. Немецкие деньги.
— А чего они сто́ят? — усомнился Макеев.
— Для дураков сто́ят. Может, смазать кое-кого или еще для чего.
Макеев все же, не доверяя своей памяти, записал условными буквами путь следования.
— Да, вот еще что… чуть было не забыл, — сказал Рябов, оживившись. — Брат у тебя есть?
— Был, а что… или что-нибудь слыхал о нем? — спросил Макеев, бледнея: а вдруг Степан — жив?
— Жинку его видел… просила тебе сказать.
— Варю? — Макеев схватил Рябова за руку.
— Вот имени-то не спросил. Кажется, что Варя. Пойдешь на Елисаветовку — она там у старушки… хорошая бабка одна. Мария Стодоля — запомни.
— Ну, спасибо, Рябов… порадовал, — сказал Макеев не сразу. — Камень с моей души отвалил… Я уж и не надеялся, что жива она — Варя.
Он задумался, и Рябов не стал его расспрашивать.
Несколько дней спустя Чуйко проводил Макеева в путь. Перед уходом он сунул ему в вещевой мешок две бутылочки.
— Пригодятся… и подвезут за них в случае чего, а может, и с братом моим разопьешь.
На всякий случай он дал ему адрес брата — Григория. Была поздняя осень, и по ночам затягивало лужи на дорогах ледком.
Давно уже схоронила Варя где-то в степи своего первенца. Давно уже выплаканы были все слезы, и теперь не узнал бы Макеев жены брата, походившей в пору, когда он впервые увидел ее, на тонкую яблоньку. Жесткие складки горя лежали на ее почерневшем лице и на обтянутом коричневой кожей высоком лбу. Дважды угоняли немцы и ее, и дважды убегала она из эшелонов, двигавшихся в ненавистную неметчину. Ей некого было больше терять, — мужа и первенца она утратила. Она шла от села к селу, находя то там, то тут временное пристанище, помогая хозяйке обложить на зиму хату сухим очеретом или наломать в поле на топливо стебли подсолнухов. В холодной воде прудов, посиневших под северным ветром, плавали уцелевшие утки. Звенели залубеневшие стебли кукурузы. Но уже прошла весть, что переправилась Красная Армия на правый берег Днепра и идет сейчас большое сражение…
В одном из сел, где осталась Варя на несколько дней, она встретилась с незнакомым ей человеком, о котором только успела узнать, что работал он до войны в Кривом Роге. Вечером при свете коптилки в хате он участливо расспросил Варю, откуда она и куда идет. Она доверилась ему и рассказала о своем горе.
— Что же, неужели из родных никого не осталось? — спросил он.
— Был у мужа брат… да не знаю, где он. Тоже в Кривом Роге работал.
— А фамилия как?
Она поколебалась было, но назвала фамилию Макеева. Что-то, показалось ей в ту минуту, прошло по лицу человека, но он ничего не сказал ей. Только позднее и как бы мельком он спросил у нее:
— Километрах в пятнадцати отсюда есть хутор Елисаветовка… добраться туда сможете?
— Отчего же, — сказала она недоуменно, — я и не столько ходила.
— Так вот, спро́сите там Марию Стодолю… хорошая старушка, я ее знаю. Скажете, что от Николая Ивановича, — она вас приютит. Зимние месяцы проживете у нее, а там будет видно… по хозяйству поможете. Может, и брат вашего мужа найдется.
— А фамилия ваша как? — спросила она несмело.
— Николай Иванович — и всё… — ответил он уклончиво, и она так и не узнала о человеке, кто он.
Несколько дней спустя она ушла по направлению к хутору, на который он ей указал. Она шла степью, по пустынной дороге. Ее руки в коротких рукавах кофтенки зябли от ветра, уже обещавшего близкую зиму. Там, на западе, куда опускалось солнце, протянулись длинные, наполненные розовым негреющим светом и похожие на леденцы облачка. И розовые эти облачка, и земля, ярко и остро освещенная поднявшимися зеленями, — все могло бы походить на весеннюю пору, если бы не холодные краски осени и не желтые, как бы запотевшие под негреющим светом, жнивья. Хаты были уже обложены на зиму стеблями очерета, и низко, с торопливым шорохом крыльев, проносились стайки маленьких, точно литых скворцов.
К вечеру она пришла в хутор, затерянный с вишневыми своими садами в стороне от дороги. В доме, который разыскала она, было опрятно и чисто придирчивой, знакомой ей чистотой: некогда и она так же скоблила, и белила или мазала глиняный пол, и развешивала по стенам отглаженные до костяного блеска полотенца. Опрятная старушка зорко свежими молодыми глазами оглядела вошедшую.
— Вот уж и не знаю, как сказать о себе, — сказала Варя неуверенно. — Велел Николай Иванович мне вас разыскивать… а кто он такой, и не знаю.
Был уже поздний вечер, когда она рассказала старушке про все. Пахло чабрецом, глиняный пол был присыпан песком, и в расписной вазочке теплела седоватая травка с белой оторочкой по краю. В мирной тишине дома Варя особенно ощутила свою бездомность и одиночество.
— Ну что же, поживешь пока здесь… картошки для нас с тобой хватит, — сказала старушка добродушно. — Как он, Николай Иванович-то, поживает… не собирается к нам?
Но Варя не смогла ей ответить. Она только вспомнила, что говорил ей Макеев о людях, с которыми вместе ушел на трудное дело в степь… может быть, в их числе был и этот Николай Иванович?
— Вы, бабуся, не чуяли, — спросила она погодя, — говорят, наши теперь недалёко?
— Може, и недалеко, — сказала старушка уклончиво.
Позднее, уже устроив ее на ночлег, она призналась, что заходят иногда хорошие люди и приносят добрые вести.
В хутор Елисаветовку Макеев пришел в ноябре. По дороге сюда он узнал, что Красная Армия взяла Киев. Снег выпал недавно, и посредине деревенской улицы катались с горки на немецких ящиках из-под снарядов ошалевшие от полета, от звонкости морозца мальчишки. Они были так увлечены своим делом и такой стоял визг и крик, что ему дважды пришлось переспросить, где дом Марии Стодоли. Вскоре он подошел к занесенной снегом в последнюю метелицу хатке. Старушка, впустившая его, была в доме одна.
— Как, — спросила она позднее, когда уже узнала о нем все, — долго ли еще ждать-то?
— Теперь не долго, — ответил Макеев. — Киев наши взяли… слыхали?
— Ну, слава богу, — сказала она облегченно.
Макеев огляделся: в полутьме хаты трещал огонек в каганце.
— С кем живете-то? — спросил он, боясь услышать, что Вари здесь уже нет.
— Жинка одна еще со мной… да вы в ней не сомневайтесь, — успокоила она его.
Он не стал ее расспрашивать и ждал. Только по легкости быстрого движения за своей спиной он почувствовал, что вернулась в дом Варя. Он не оглянулся и дал ей раздеться. Лишь тогда, когда, поправляя намокшие волосы и мельком приглядываясь к незнакомцу, она прошла в угол хаты, он окликнул ее:
— Варя!
Она сделала к нему шаг и вгляделась.
— Александр Петрович… — только успела она сказать и, как переломленная надвое, повалилась к его ногам.
Он взял ее за плечи и долго держал перед собой, узнавая прекрасные и столь изменившиеся ее черты. Она была бледна смертельной бледностью, и сам он, вероятно, был бледен и долго не мог ничего сказать.
— Вот когда привелось нам свидеться, Варя, — произнес он наконец, отпуская ее. Но она продолжала сидеть на полу, обняв его за ногу и крепко прижавшись к ней щекой. — Где же… — спросил он было, но побоялся продолжить.
Она медленно покачала головой, поняв его вопрос, и он уже знал теперь, что ее первенца нет… Он поднял ее с пола и посадил рядом с собой на скамью. Но слез у нее не было, и покорность вдруг окаменевшего лица ужаснула его больше, чем если бы у нее хлынули слезы.
— В степи, Александр Петрович, схоронила… в голой самой степи. Занесло его теперь снегом. — И она опять не заплакала, ужасая его. — А Степа убит… из его полка Миколу Олексуна немцы раненого взяли. Через наше село проходил. Вот не думала я, Александр Петрович, что побачу еще вас… а немцы меня угоняли два раза, а мы поутикали от них. — Теперь она повернула к нему лицо и долгим, любящим и страдающим взглядом посмотрела ему в глаза. — Не узнать меня, Александр Петрович? — спросила она жалко. — Совсем старухой стала.
Но по тонкой краске, выступившей на ее скулах, он понял, что она хотела услышать другое… Ей шел только двадцать первый год, и мог ли он упрекнуть ее за то, что сильнее всего пережитого была в ней жажда жизни?
— Я еще и худшего ждал, что угнали тебя немцы в Германию, — сказал он наконец. — А мальчонку жалко, Варя… но разве было ему уцелеть, когда кругом такое?..
Она сидела, опустив голову, сплетя тонкие пальцы маленьких рук — та, прежняя, похожая на яблоньку, и, может быть, пережитое горе сделало только тоньше, значительнее ее девические черты.
