«А дальше жизнь подскажет, что делать, — думал Боговик. — Не может быть, чтобы забыли о нас, связи с нами не наладили, не помогли оружием, другим военным снаряжением. Мы ведь тоже армия, хотя и не такая, как та, регулярная. Чего не может сделать регулярная армия, можем сделать мы. Вот собираем силы, расставляем своих людей, выясняем среди населения, кто чем дышит. Но это только начало. Скоро мы заявим о себе, заявим так, что враг не рад будет, что напал на нас, пришел на нашу землю. Главное — не горячиться, не спешить, трезво смотреть на то, что затевает, предпринимает враг. И всюду иметь глаза и уши, получать полную информацию обо всем происходящем. Следить, бдительно следить за врагом, знать каждый его шаг и бить по рукам, вставать на пути, если он попытается причинить нам где-нибудь урон, нанести удар. Для этого нужны силы, надо как можно скорее создать партизанские отряды. В каждом сельсовете, даже в каждой деревне. И бить, бить, бить врага. Война есть война…».
И Роман Платонович встречался с нужными людьми, давал указания — собирать силы, создавать партизанские отряды и боевые группы. Правда, предупреждал: в лес выходить пока не всем, кто ненавидит врага и хочет помочь советской власти, а только тем, над кем нависла прямая угроза, кто не может оставаться в оккупированных деревнях.
— Почему именно так? — спрашивали некоторые.
— Потому что зима впереди, — отвечал, разъяснял Боговик. — И прокормиться проблема, да и следы всюду, куда ни ступи… Беречь людей надо. Вот придет весна, тогда мы соберем в один мощный кулак все наши силы и ударим. Да еще как ударим!..
… Подпольный райком собирал, сплачивал и расставлял силы для решающей битвы с врагом…
Готовясь в поход на Россию, Гитлер рассчитывал к началу зимы взять Москву и закончить войну. И все для этого, как ему казалось, учел и предусмотрел. Не подумал разве что об одном — о советских людях, которые не хотели фашистского рабства и, не щадя ничего, даже самой жизни, сражались с врагом за каждый город, каждую деревню, каждый дом, каждый клочок поля, леса, луга. И сорвали планы Гитлера, им так и не суждено было сбыться. Лютую зиму сорок первого года гитлеровским воякам довелось встречать не в теплых московских квартирах, а на полях битв. Одеты же они были легко, почти по-летнему. Чтобы как-нибудь спасти свою армию, Гитлер отдал приказ — безотлагательно послать на фронт теплую одежду. А где было взять ее?
И вот кому-то пришла в голову счастливая мысль: собрать теплую одежду для немецких солдат у тех самых русских, которых они «освободили», кому принесли «свободу». Полетели один за другим приказы — сколько и чего должен собрать каждый «освобожденный» район, каждая «освобожденная» деревня. Великий Лес, разумеется, тоже не был исключением.
В начале декабря староста Великого Леса Апанас Харченя получил приказ собрать и в ближайшее время доставить в Ельники 73 кожуха, 50 пар валенок, 120 пар рукавиц, а также больше сотни пар шерстяных носков, столько же шарфов.
Времени на раздумья было мало, надо было действовать. И Ананас в страхе, что он не сумеет выполнить приказ и немцы его расстреляют, побежал к начальнику полиции Змитру Шламаку.
— Что будем делать? — спросил, переводя дух, едва переступил порог и показал Шламаку прибывшую из Ельников бумагу.
— Как что? — вытаращился Шламак: он в это время сидел за столом, обедал. — Собирать будем, выполнять приказ.
— Когда?
— Да сегодня же и начнем.
— Может, сход созвать?
— Что-о?! — Шламак даже отложил ложку.
— Может, говорю, собрание созовем.
— Зачем тебе то собрание?
— Распределим, раскинем, кому что сдать, принести…
— Брось, это тебе не советская власть, чтоб говорильню разводить. Да никто ничего и не понесет. Наоборот, попрячут. Только объяви. Тут так — врасплох надо, брать быка за рога, чтоб никто и опомниться не успел… — Шламак встал из-за стола, надел полушубок, взял винтовку. Бросил: — Пошли.
Апанас замялся.
— Может, подумать бы, не так сразу…
— Если обо всем думать, мозги перегорят.
Клавдия, которая тоже сидела за столом и ела поджаренные на сале драники, подсказала:
— Со свекра моего, Николая Дорошки, и начинайте.
— А она дело говорит, — показал глазами на Клавдию Шламак.
— Так тебе Дорошка что-нибудь и отвалит, — усомнился Апанас.
— А винтовка зачем? — шевельнул плечом Шламак. — Сказано — отдай. А не послушается… Мы же власть.
— Да отдаст, все, что скажете, отдаст, — засмеялась Клавдия. — Вы сына, Ивана, вспомните…
— Что председателем сельсовета был! — загоготал Шламак.
— Вот-вот. Напомните, как людей раскулачивал, как налоги собирал…
— А тебе бы самой старостой быть. Или начальником полиции, — смеялся, хихикал Шламак, довольный сообразительностью Клавдии.
Убедили они вдвоем Апанаса или не убедили, однако приказ надо было выполнять. Апанас Харченя больше не сопротивлялся, пошел за Шламаком. А тот, громыхая сапогами, и впрямь двинулся через сени к Николаю Дорошке. Рванул на себя дверь и с порога, не поздоровавшись, прокричал:
— С вас кожух, пара рукавиц, пара валенок и шарф!
И Николай, и Хора, и Костик — они тоже сидели за столом, обедали — вдруг словно языка лишились.
Николай опомнился первым, повернул волосатое лицо к Шламаку и выглядывавшему из-за его спины Апанасу Харчене, буркнул:
— Скажите толком, чего вам надо.
— Я толком говорю: ваша хата должна сдать для немецкой армии кожух, пару валенок, пару рукавиц и шарф, — повторил Шламак.
— А где я их возьму? — сверкнул глазами Николай.
— Свои отдай.
— А сам что — голышом ходить буду?
— В хате и голышом можно посидеть. — И, уже не глядя на хозяев, Шламак повернулся к вешалке, приказал Апанасу: — Некогда тут валандаться, бери, что видишь!
Николай вскочил из-за стола, сжал кулаки:
— Я тебе возьму!
— Ах, ты так? — взревел Змитро. — Ты мне угрожать? — и рванул с плеча винтовку. — Да если я немцам скажу, что сын у тебя председатель сельсовета… Ты знаешь, что с тобой будет!
И осел, обвял Николай. Только затрясся весь. А Шламак был уже возле вешалки, хозяйничал, швырял на руки, на плечи Апанасу Харчене кожухи.
— Во, три кожуха тут висят, все и берем.
Костик, при виде такой наглости, вскочил, мигом очутился между Апанасом и Шламаком. Произнес с угрозой:
— А ну, повесьте на место!
— Что-о?
И Костик, не успев опомниться, полетел, покатился по полу под кровать — с такой силой оттолкнул его Шламак.
— Ой, убивают! — завопила Хора, бросилась к Костику.
А Шламак уже ни на кого не смотрел, никого не слушал. Сгреб кожухи в охапку, понес на двор. Там, на свежем воздухе, на белом снегу, остановился.
— У-ух, — вздохнул. — Думал, не выдержу, перестреляю… — И, бросив кожухи на руки Апанасу, приказал: — Подержи. А я коней запрягу. Не в руках же эти кожухи таскать. И не миндальничай, барышней не будь. Иначе приказ не выполним… А то — сход… Видишь, как отдают? Вырывать из зубов надо!
И неторопливо пошел в хлев за лошадьми.
* * *
Немного погодя запряженные парой сани выехали со двора Дорошек и двинулись в конец деревни, останавливаясь то у одной хаты, то у другой. И, как только в хату входили Апанас Харченя и Змитро Шламак, улица оглашалась криками, причитаниями. Люди, не привыкшие, чтобы их грабили, протестовали, даже с кулаками бросались спасать добро, нажитое в поте лица. Но Змитро Шламак никого не слушал, ни на что не обращал внимания — надо было выполнять немецкий приказ, и его выполняли: хватали прямо с вешалок все, что там висело, — кожухи, теплые платки, шапки… Когда под вечер вернулись на подворье Дорошек и подсчитали, сколько чего собрано, оказалось: кожухов даже больше, чем требовалось в бумаге.
— Ничего, еще никогда никто не отвечал за перевыполнение плана, — радовался Шламак. И мотал головой, смеялся, хохотал: — Ну и село, ну и люди!
Апанас Харченя отмалчивался, не выказывал ни радости, ни удовлетворения.
Еще никогда так хорошо не жилось и не писалось Степану Родионовичу Кухте, как в ту осень. Наконец, после долгих скитаний по чужим углам в качестве квартиранта, он стал полноправным хозяином целой большой хаты — что хочешь, то и делай, не смотри, ночь ли, день ли на дворе. Хватало и еды, причем самой разной — хозяева хаты собирались в дорогу, в беженство спешно и ничего не успели продать — ни корову, ни свиней, ни того, что росло на сотках и в огороде. И Степан Родионович, выкопав картошку, убрав овощи, теперь только досматривал корову и свиней, варил себе поесть, а все остававшееся время сидел за столом и писал. Никто больше ничего от него не требовал, даже детей учить в школе не приглашали, не заставляли, и он, пересмотрев свои папки и чемоданы с рукописями, выбрал то, что соответствовало времени. Все же остальное пришлось либо переписывать, либо вообще уничтожить. Зато на бумагу полились ядовитые строчки, в которых осуждалась советская власть, показывался произвол, который якобы имел место до прихода немцев на Беларусь, высмеивались прежние порядки, изображались ужасы того, что было, и радость, якобы воцарившаяся повсеместно с приходом дорогих освободителей. Степан Родионович прямо дрожал весь от какого-то внутреннего возбуждения, когда все это писал. Знал: пишет неправду, не так оно в жизни, совсем не так, и все равно волновался, аж подскакивал, когда находил удачное словечко или сравнение, когда мертвые слова как будто оживали.
