«Это наш последний бой, объединимся – и завтра весь человеческий род станет Интернационалом…» Так они звучали на языке моих далеких предков. Но здесь французскую песню пели по-русски.
– Это их гимн, – сказал, садясь на землю, Вегнер, – русский гимн… после русской революции.
– Фанатики, – уважительно заметил Главачек.
Заняв удобную позицию, огнеметчики пустили несколько новых струй. Те наконец попали точно в амбразуры. Пение прервалось. Прозвучали дикие вопли, сухо щелкнули револьверные выстрелы. Наружу вырвались языки пламени, повалил черный дым, в ноздри ударил запах горелого мяса.
– Готово, – подвел итоги Браун.
Никто не отозвался. Мы встали и осторожно направились к бункеру. Огнеметчики собирали имущество. Командиры взводов доложили Вегнеру о потерях. Рота еще существовала, но называть ее ротой не стоило. Взводом, пожалуй, тоже. Тем не менее местность вокруг наполнялась людьми. Из других подразделений, быть может – других частей. Они были заняты своими делами.
Для нас рабочий день был кончен. Бухта лежала рядом, поблескивая синевой между развалин и обезображенных снарядами кустов. В разных местах на водной поверхности возникали белоснежные столбы – чем-то напоминавшие дорические колонны, но в отличие от последних недолговечные. Еще одна thalassa, увиденная мною в последние два дня, на этот раз через бинокль, который я взял у Главачека. Взвод артиллеристов, слаженно и четко развернув противотанковые пушки, начал беглый обстрел акватории, по которой медленно перемещались редкие катера и шлюпки. Справа и слева по-прежнему шел бой.
Осмотрев окрестности бункера, Вегнер уселся на полевую сумку, достал фляжку и угостил коньяком меня, Главачека и еще одного взводного, старшего фельдфебеля Линца. Он смертельно устал и долго не мог заставить себя подняться.
– Где Браун? – спросил меня Главачек.
Я пожал плечами, ненадолго задумался и решил отправиться на поиски. Кое-где еще постреливали, и могло случиться что угодно. У входа в бункер возились саперы. Стоявший возле них незнакомый майор с неудовольствием поглядел на мою болтавшуюся без ремня и давно потерявшую первоначальный цвет куртку, грязные брюки навыпуск и сделал незаметный знак рукой, означавший, должно быть: «Убирайся к чертям, ублюдок». Я успел заметить пару офицеров, сопровождавших невысокого человечка в чужом мундире с орденскими планками на груди и в пенсне. Его головной убор являл собой нечто среднее между кепи и русским зимним шлемом, только без заостренного навершия. Группа неторопливо приближалась к бункеру, и майор подготовился к встрече, чтобы представить иностранному союзнику новый неприступный бастион, в жестоком бою захваченный доблестной германской армией.
Отто я отыскал шагах в пятидесяти оттуда, в неглубокой ложбине, где еще сохранялись остатки когда-то покрывавшего ее кустарника. Он стоял там, наведя свой пулемет на двух коротко стриженных людей, в изорванных и прожженных военных рубахах, с обреченностью смотревших на него узкими, как щёлки, глазами. Увидев меня, сказал:
– О, видал? Из бункера выбрались, суки… Удрать хотели, я их случайно заметил. Что уставились? Плясать, жидюги!
Он где-то успел надраться. Я попытался его образумить.
– Отто, разве это евреи? Это вообще какие-то монголы. Успокойся и пойдем, с ними без нас разберутся.
Браун обратил на меня помутившийся взор и твердо заявил:
– Они тут все жиды! Понял?
Снова повернувшись к пойманным им русским – или кем они там были? – он заорал:
– Что пялитесь, уроды? Ответите мне за Курта, за всех ответите!
Сцена становилась невыносимой. Я и сам был зол до невозможности, но марать руки о двух испуганных азиатов было последним делом.
– Отто…
Он не услышал.
– Плясать, кому я сказал! Танцевать, танцевать!
Они стояли и тупо смотрели на нас. Кажется, первый их страх прошел. Отто продолжал бесноваться. Он опять что-то кричал про своего друга Курта, требовал танцевать (он знал – это слово русские понимают). В конце концов появились Вегнер и Главачек, которые отправились искать меня, точно так же, как я недавно отправился отыскивать Брауна. Увидев, что происходит, Вегнер рассвирепел.
– Ефрейтор Браун, прекратите истерику!
Старший лейтенант не сумел просчитать последствий. Сообразив, что теряет добычу, Отто выпустил длинную очередь. Азиатов швырнуло на землю, словно мешки с песком. Нам осталось лишь взирать на розоватое облачко над неподвижными телами и бойкое пламя, заплясавшее на одежде.
Выбираясь из ложбины, Вегнер обернулся ко мне и бросил:
– Дайте ему выпить, и чтобы сегодня я этой рожи не видел.
Главачек убрался вслед за ротным. Постояв немного, я стукнул Отто по плечу – пошли. Наверху нас встретил лейтенант-сапер.
– Что случилось? Кто стрелял? – спросил он недовольно.
– Я, – ответил Отто. – Там, внизу, можете посмотреть. Ничего интересного. Ефрейтор Отто Браун. Здравия желаю.
Лейтенант ругнулся и поспешил обратно к бункеру.
* * *
Весь следующий день мы закреплялись на берегу Севастопольской бухты. Еще через день остатки батальона посетил командир дивизии. Наш сухонький генерал-майор, с оттопыренными ушами и вытянутым лицом, с которого почти никогда не сходила гримаса недовольства – на самом деле последствие тяжелого ранения и множества операций, перенесенных им впоследствии. Ему было под пятьдесят, как и командиру полка, который вышагивал рядом с ним и, в отличие от генерала, имел приставку «фон». Объявлялись награждения. Физиономия Берга сияла. Пьяный Браун прошептал мне в ухо:
– Если я не получу Железного креста…
Я локтем двинул его в бок.
Генерал-майор останавливался перед каждой ротой и всюду что-то произносил. Приняв рапорт от старшего лейтенанта, он обратился и к нам.
– Мои боевые друзья! Совершенное вами в течение этих кровавых дней покрыло каждого неувядаемой славой.
Он стоял напротив меня, с грудью, увешанной орденами, полученными за ту и за эту войну, с сиявшим на солнце значком за ранение, с тяжелой упрямой челюстью и могучим горбатым носом. Говорил о значении Севастополя, о том, что он скоро падет, но новые жертвы во имя Европы, увы, неизбежны. О том, что получено сообщение о капитуляции Тобрука, неприступной британской крепости в Ливии, взятой Роммелем и итальянцами практически с ходу. «Тобрук оказался, прямо скажем, не Севастополем, а южноафриканская дивизия – не русской морской бригадой», – усмехался наш генерал. Он был горд, что его ребятам приходится раскусывать совсем другого качества орех. Кое-кто в строю с готовностью заулыбался.
Последними словами генерал-майора были: «Родина не забудет ваш рыцарский подвиг!» Выкрикнув их, он торжественно удалился. За ним поспешили майор и полковник.
Среди представленных к Железному кресту были Вегнер, Главачек и Браун. Я, как и большинство других, получил нагрудный знак «За ближний бой». Не бог весть что, но смотрелся он довольно симпатично.
Лабораторное шоссе
Красноармеец Аверин
24-29 июня 1942 года, двести тридцать седьмой – двести сорок второй день обороны Севастополя
После переправы на южный берег мы надолго оказались вне зоны активных действий. Странное было чувство – совсем рядом, на той стороне, в Сухарной балке продолжался жестокий бой, кто-то умирал на Константиновском равелине, Чапаевская билась под Инкерманом, немцы и румыны наседали на Федюхины высоты. Мы же занимались инженерными работами, оборудуя позиции по склонам бухты для отражения возможного немецкого десанта. «Скорее невозможного», – говорил Шевченко. Действительно, представить, что немцы смогут преодолеть под нашим огнем такую преграду, было чрезвычайно трудно. «Для огня нужны боеприпасы», – осторожно замечал Старовольский. Но младший лейтенант тоже хотел бы верить.
«Вне зоны активных действий», – сказано, конечно, неточно. Вокруг стояли разрушенные, мертвые дома, торчали готовые каждую минуту обвалиться стены. Зияли воронки, высились груды битого кирпича. По ночам в безжизненных оконных проемах плясали огни полыхавших повсюду пожаров.
Корабельную ежедневно бомбили самолеты и обстреливали пушки с правого берега бухты. Приходилось прятаться и укрываться. Но это было совершенно другое, прятаться мы привыкли и потерь почти не несли. Прячась, можно было передохнуть, подумать о чем-то другом, не связанном напрямую с происходящим вокруг. Я часто думал о Маринке, украдкой посматривал на фотокарточку – но так и не решился отдать бумаги лейтенанту. О Маринке никто не вспоминал. Словно бы сговорились. И о других не особенно вспоминали. О печальном говорить не хотелось.
Смотрел на фотокарточку… После моего падения в воду книжка младшего сержанта Волошиной покоробилась, бурое пятно расплылось еще сильнее, черты лица почти пропали. Но всё равно я их видел. Иногда мне казалось даже, что я слышу Маринкин голос.
