Товарищ:
— Я пойду поговорю с ними. Ты смотри: если за мной погонятся, тоже беги, чтоб погоню разделить. Условились, где когда встретиться.
Его обступили. Машет рукой. Я тоже пошел. Оказывается, поляки уже два года работают у немца. Я им сказал, что русский. Так везде говорил. В Польше украинцев не любят. Говорят: «Вы Украину немцам продали».
Мы полежали еще в лесу. Поляки принесли спичек, компас, хлеба немного, картошки накопали. В яме костер развели. Напихали за рубахи везде печеной картошки: тепло и запас.
На одной дороге ночью встретились с немцем.
— Русс! Русс!
Он на велосипеде, руку в кармане держит. У револьвера, видно. Мы перемигнулись. Товарищ напротив встал. Я немного сзади. Говорим ему:
— Мы жить хотим. Пан тоже хочет жить. Мы сами умрем и его убьем, но не пойдем обратно.
Он подумал, подумал, руку из кармана вынул и вскочил на велосипед. Спросили, где дорога на Бреславль. Показал. А сам быстро покатил. Думали, может, погоню пошлет. Сутки в кустах пролежали. Потом уже жалели: надо было связать его — пусть бы полежал. А если бы на велосипеде! За ночь до границы догнали бы...
При переправе через Одер мы попались. Вышли к Одеру между городами Бреславль и Бриг. Долго шли вдоль реки — моста все нет. Наконец увидели мост. С обеих сторон мастерские пароходно-ремонтные. И что нам стукнуло обоим сразу? Он говорит:
— Давай, сейчас пойдем.
И я сразу:
— Давай!
Только на мост — полицай на велосипеде. Бежать некуда. Сцепил нас наручниками: его правую к моей левой. А мне еще велосипед дал в правую руку, чтоб вел. Сзади у меня всякое барахло болтается. Рука немеет. Он кричит, в спину бьет. Подгоняет.
Привел к себе. Село какое-то. Сторож кривой у него во дворе.
Смеется, сволочь:
— Русс добровольно в Германию приехал, теперь тикает.
Закрыли нас в каком-то сарае. Комнатка. Решетки, попробовал — крепкие! Скамейка. Открыли мы форточку, сели на скамейку и давай спивать. Так думаем: все равно конец. И здорово поется.
Сторож подобрел. Арбуз принес. Спрашиваем:
— Хозяин где?
— В город, — говорит, — поехал. О вас заявить!
Вечерело уже. В окно постучали. Поляки, оказывается. Услышали, что поем. Один на дороге встал, чтоб другого охранять, а тот к нам. «Откуда?» — спрашивает. Объясняем ему. Принесли пачку сигарет. Еды.
— Не беспокойтесь. Пока вас работать не заставят. А нас здесь много, мы вам приносить все будем.
А разве мы для того бежали, чтоб сидеть? Нет, думаем, надо выкручиваться. Товарищ все поет. Я доски в двери щупаю. Нашел одну послабее. Рванул один — трещит. Его на помощь позвал. А там и до забора достать можно. Решили, что отдохнуть надо. Часа в два все немцы спят. Легли. Условились, что разбудит тот, кто проснется раньше. Я проснулся, толкаю его. А он:
— А месяц где?
Когда в лесу спали, так все по месяцу время узнавали.
Вышли — и снова к мосту. А там поперек железные ворота. Да в колючей проволоке. Так по проволоке и лезли.
Дальше Польша уже. Там как узнали, что мы из Германии тикаем, помогли во всем. Кормили. Дорогу показывали. Только мы в хатах не ночевали. Особенно, если хозяин очень рассыпался. Поедим и просим, чтоб где-нибудь в клуне. А то пойдем — заявит и застукают тут. И спали по очереди. Правильно делали. Один раз хозяин отвел нас в клуню, сам подался куда-то. Ну, думаем: за полицией пошел... Мы по огороду в поле. Товарищ говорит: «Идем к скирдам». Я будто почувствовал: «Непойду!». Разгребли грудки. И хорошо сделали. Слышим, к скирдам пошли. Везде ходят ищут: «Куда они могли деться?» Так и не увидели. Трудно еще было границу переходить. Ее здорово охраняют. Почти уже дома чуть не попался. Мы с товарищем разделились уже. Вышел я возле Пасенки (село возле Умани), вижу — баштан. Так кавунов захотелось. Пошел. Метров сто осталось. Из куреня немец выходит. Видно, тоже за кавунами приходил. Кричит:
— Комм! Русс, цурюк!
Зашел я за горбочек — там что есть духу!
Другой раз уж у Рыжовки был. А тут подвода, и Коля на ней. Думаю: что будет. Сел. Рассказал. Он смеется. А я все размышляю: арестуют или нет? Сошел, не доезжая села. Подошел к хате, заглянул в окно — староста сидит. Подождал, гляжу — еще сидит, выпивают. Ну, думаю, не пережду. Вошел. Рассказал все.
Закончил. Сестра его жены на ухо:
— Это у него любимый рассказ. Как выпьет, нос покраснеет (в финляндской поморожен) и давай про Германию{13}.
Мы с Марией провели несколько дней в Колодистом. Дней семь тому назад поползли слухи: «В неметчину будут брать». Утром 12-го старик пришел из управления.
— Кажуть, що сегодня в неметчину, що з нашего колгоспу тридцать две души, давайте снидайте да собирайтесь.
Старым путем — по льду речки, по-за огородами, — каким столько раз уходили при тревоге в прошлую зиму, двинулись и сейчас.
Тревога все ощутительнее. 11-го был в Вильховой. Обыкновенные старики спрашивали:
— Невже справди видступае?
Приемщик молока говорит, встретясь на улице:
— В Грушке говорят: Мариуполь и Харьков заняты.
В Колодистом это еще чувствительнее. Яшка, молодой парень, ставший из немецкого сторонника немецким врагом, с ведрами выскочил на дорогу:
— Тикают они!
Шофер Г.:
— Николай говорит, что на Днепре окапываются немцы. Вот будет дела, если отступать станут! Только одно б помогло: если б тикали, как наши в сорок первом. А так или угонят нас, или заберут. Войны мы, верно, не переживем. Если б всем подняться, так раздавили бы, как муху. Да что вот я один сделаю? Ну, выступлю. Против меня моего же товарища пошлют. Тут организатора надо. Ленина надо. Тот бы проехал по Украине, всю б Украину поднял.
* * *
День сегодня пахнет весной. С утра выпал снег. Дул сильный западный ветер. Начало капать. При облаках. Потом небо очистилось. Стало тише и солнечно. Таяло. Садилось солнце. За рекой лиловый снег. От заката багровым был лес. Воздух по-весеннему колок. Где-то на свадьбе пели. За горизонтом самолет урчал.
А я думал, что, может быть, завтра меня заберут, что это конец, и красных я не увижу.
Ловля в Германию продолжается. Староста, его присные, инспектор районной полиции некто Пастернек.
Одежда полицаев обычная: шинель «советского» цвета, короткий прямой хлястик сзади, шапка-финка тоже защитная, с коричневым искусственным мехом.
Голосят по хатам. Мать одного скрывшегося парня вели в управу. Били прикладом. Стреляли над ней в воздух. Люди удирают. Скрылись почти все записанные пленные. Обыскивая хату, заглядывают в горницы, под кровать, в шкафы.
Парень:
— И чего в шкафы?
Другой:
— Дурный! То вин горилки хотив.
Списки все время меняются. Одних зачеркивают, других записывают. Староста гоняет по окрестным селам. Просит, чтоб ловили беглецов. В Городнице поймали нескольких из нашего села. В хатах родичей.
17-го двинулись на Городницу.
Старая Давыдиха испуганно:
— Ой, дытыно, не ходи. Там ловлять!
Пошли.
У Аснарова попросил что-либо — вывести из строя сердце. Он волновался. Перелистывал Конзановского — раздел об отравлениях. Мелькали симптомы: рвоты, кровавые поносы, судороги и постоянно «коллапс».
— Ну, что я тебе дам?
Вытаскивал банки: «Морфий», «Опий», «Атропин»...
— Ну, что? Что? Не могу я... друга убить. — Глаза у него стали влажными. — Хочешь, Гера, спрячу тебя. Хоть на десять дней. Никто не найдет.
— Спрятаться нельзя. А ты не беспокойся, даю тебе слово: во-первых, применять только в крайнем случае, во-вторых, буду осторожен. Не беспокойся, я вовсе не намерен умереть.
— Ну, теперь я спать не буду.
Ехали обратно лошадьми. Он рассказывал, будто фронт от нас за двести километров, в направлении Днепропетровск — Никополь.
— Знаешь? Немцы газы готовят. Пьяный один говорил. Мы с ними долго играемся. Отравят теперь всех. Потому и фронт выпрямляют. Через Умань машины баллоны везут.
Вернулись, А по хатам ходят снова и снова.
Но продолжается грандиозный, никем не организованный, стихийно-сильный саботаж. Один парень из Вильховой отрубил накануне отправки на комиссию топором палец. Его приволокли в управу.
— Ты нарочно?
— Если думаешь, что нарочно, попробуй себе рубани.
В центре села и по ночам являются в хаты записанных.
Волжанин Сашко (о нем есть раньше) обгорел. Похоже, жена сделала нарочно, да неудачно. В тот вечер (накануне отъезда на комиссию) они вдвоем были на прощальной выпивке у другого пленного. Она плакала. Билась о стол. Кричала, что себя убьет, как говорит ее мать, «стала как сумасшедшая».
Ночью всех перепугал крик. Выскочили, ничего не понимая: полные сени огня. Сашко катается, не помню, чем и загасили. Внесли. После жена рассказывала. Спали на печке. Он — под камином, она — посредине, ребенок — у стены. Потянулась к коптилке, зажгла. Коптилка упала. А был бензин. Загорелись кальсоны. Стал тушить руками. Упал на пол. Она накинула шинель, но не придавила. Загорела шинель... Результат: обгорели ноги значительно выше колен, «только на подошвах трошки шкуры живой осталось». Руки выше кистей. Бредит. Мы уж думали, помирает. Была какая-то фельдшерица. Мажет его по совести то льняным маслом (достали за десять километров чарку), то заячьим жиром (тоже ходили в другое село), то куриным салом...
