Чертыханов раскрыл чемодан, и я сощурился от внезапного яркого блеска. Вначале мне показалось, что чемодан доверху набит скрученной медной проволокой. Но, приглядевшись внимательнее, я различил нечто иное: золотую оправу для очков.
— Откуда это у вас? Вы же часовых дел мастер!
Человечек с неподдельным удивлением пожал плечами.
— Вы меня спрашиваете серьезно? Так я вам отвечу: это не мой чемодан. И я совершенно не понимаю, кому понадобилось это утильсырье! Такое время… Он отвернулся брезгливо и демонстративно.
Второй чемодан был заперт.
— Дайте ключ, — попросил я у владельца чемоданов.
— Откуда у меня ключи? — спросил он все с тем же оттенком брезгливости и безразличия. — Может быть, и тут такое же барахло, а мне отвечать.
— Взломайте, — сказал я.
Никогда в своей жизни я не видел в одной куче, вблизи, столько золота и драгоценностей, читал лишь в сказках и видел в кино: в тайных пещерах разбойников и в царских кладовых хранились такие сокровища. Тут были браслеты с камнями, названий которых я не знал, золотые кубки, блюдца, золотые монеты царской чеканки с профилем Николая Второго, небольшие золотые слитки, статуэтки — толстенький кудрявый ангелочек, стреляющий из лука, и золотой козлик с острыми рогами, оправленный в золото веер из тонких зеленых пластин. Сквозь золотую желтизну проглядывали, то жарко вспыхивая, то мягко зеленея, то искрясь, дорогие камни…
Все, кто был в этот момент в помещении, вплоть до часового, окружили стол, заахали, пораженные сказочным зрелищем: они, как и я, впервые видели золото в таком обилии…
Лейтенант Тропинин заглянул через головы бойцов в чемодан и произнес со сдержанной иронией:
— Как это вам, гражданин, удалось собрать такой ворох добра? С виду вы не похожи на Остапа Бендера. До чего ж обманчива внешность!
Маленький человечек презрительным взглядом окинул чемодан с золотом.
— Да, здесь более ценные вещи, чем те проволочки для очков. Тоже мне богатство — оправа для очков! Польстились! Но при чем тут я? Я и сам впервые вижу столько всего в одном паршивом чемодане. Идиоты! Не могли рассовать по частям. По карманам. — Он подергал меня за рукав. — Ну не идиоты, а?..
— Идиоты, — согласился я.
В двух остальных чемоданах были упакованы малахитовые плитки, отрезы парчи, шелка и черно-бурые лисы. Отрезы были переложены бумажными американскими долларами.
— Ну не идиоты? — сокрушался старик искренне. — Положили доллары в чемодан, как старые газеты. Как будто нельзя было сунуть в карман или спрятать в бюстгальтер!..
— А говорили, что вы не агент, — сказал я, оглядев задержанного. — Кто же вы после этого? Стране не хватает средств на производство танков, самолетов для армии, а вы пытались скрыться с таким богатством. Выходит, вы — хотите или не хотите — помогаете фашистам захватить Москву.
Старик возмущенно взмахнул руками.
— Послушайте, товарищи, что он говорит, какие смешные слова! Это я, старый рабочий человек, сильно обожаю Гитлера и его фашистскую свору! Я ему помогаю!.. — Он опять подергал меня за рукав и понизил голос: — Когда вы будете составлять ваши бумаги, не забудьте записать, что я от всего этого отказываюсь. Это не мое.
— Во двор, — распорядился Тропинин, и Чертыханов, как старый приятель, учтиво обернулся к старику:
— Идемте, папаша, провожу. Лично никогда еще не встречал такого богатого человека.
— Бывшего богатого, — с грустной улыбкой поправил его старик.
Привели крикливую женщину в телогрейке и в сапогах, здоровую и краснощекую, с двумя свиными окороками под мышками. Она визгливо кричала, надвигаясь на бойца и топая ногами, грозила. Тропинин отправил ее во двор.
Я написал донесение о первых шагах нашей деятельности, об отобранном золоте и драгоценностях и со связным мотоциклистом послал майору Самарину. Не прошло и часа, как к нашему штабу подкатила легковая машина. Из нее вместе с Самариным вышли двое военных и один гражданский. Они осмотрели ценности, опечатали чемоданы и, поблагодарив меня, точно это был мой подарок, за ценный и своевременный вклад в государственную казну, уехали.
— Помощь нужна? — спросил майор Самарин перед уходом.
— Пока справляемся.
Вернулся с обхода комиссар Браслетов. Он привел с собой двух субъектов с одичалыми глазами. Один из них оказался директором хлебопекарни; он, составив себе командировку, пытался бежать, нагрузив автомашину продовольствием и ценными вещами. Второй — кассир с завода; этот, получив в банке деньги для выдачи зарплаты рабочим, присвоил их себе и намеревался скрыться.
— У меня все документы в порядке! Вот они! — Директор, человек лет сорока, в пальто с каракулевым воротником, в светло-желтых полуботинках и новеньких калошах, рыхлый, с одутловатым лицом, возмущался и кричал, багровея от натуги:
— Пропуск на машину есть! Что вам еще нужно? Это самоуправство!
— Документы у вас в порядке, это верно, — сказал Браслетов. — И пропуск есть. А совесть партийная ваша не в порядке. Документы останутся у нас, мы проверим, кто разрешил вам бросить производство в такой момент. А машину вашу и продовольствие используем для нужд армии. Проведите бывшего директора хлебопекарни туда, где ему и положено быть. — Директора увели во двор. — А вы, — обратился Браслетов к кассиру, высокому, с длинной верблюжьей шеей и выступающим на ней кадыком человеку, — вы пойдете на завод — вас отведут туда под конвоем — и, как положено, выдадите рабочим зарплату.
— Будет сделано, как велите, — поспешно и с готовностью отозвался кассир.
— Он пойдет со мной, — сказал я. — Товарищ комиссар, — спросил я у Браслетова, — вы не будете возражать, если я на некоторое время отлучусь хочу взглянуть, что происходит в городе?
— Обязательно посмотрите, капитан, — отозвался Браслетов. — Это нужно видеть.
— Я с вами, — сказал лейтенант Тропинин. — Из взвода Кащанова нет донесений.
Кроме Чертыханова, я взял с собой сержанта Мартынова, которому приказал следить за кассиром, и вышел из штаба.
На Садовом кольце развернулась перед нами картина бегства — бегства трусов, шкурников и отчаявшихся, напуганных людей. Точно грозовым и живительным ветром продувало город. Наблюдать эту картину было печально и стыдно. Люди двигались молча, в жуткой тишине. Слышались лишь скрип несмазанных колес и нетерпеливые гудки автомобилей. Глухой, как бы подземный, гул колыхал улицу.
Среди толпы двигалась косматая, с широченным крупом лошадь. На повозке гора разных вещей: швейная машина, корзинки, полосатые тюки с постелями, корыто, трюмо, картины — все, что попалось под руку в момент спешки и беспамятства. А сверху узлов лежала, распластавшись, полная женщина, руками и ногами придерживая плохо связанную поклажу; ветер закинул женщине юбку на спину, открыв для всеобщего обозрения широкие бедра, обтянутые трикотажными рейтузами салатного цвета. Но женщина этого не замечала. Одна картина свалилась с повозки на мостовую, и стекло треснуло. Ее хозяйка, взглянув на меня, попросила:
— Подайте, пожалуйста…
Я подал ей картину в раме из позолоченного багета — дешевую репродукцию с «Богатырей» Васнецова; древние воины сидели на могучих конях, взирая на необыкновенное зрелище.
Военный грузовик с пушкой на прицепе и с бойцами в кузове на большом ходу буфером задел повозку и опрокинул ее. Послышался треск дерева, звон стекла, скрежет железа и пронзительный женский визг. Вещи — осколками, щепками — рассыпались по мостовой: по ним, по «Богатырям» шагали люди. Куски зеркала отражали низкое, хмурое небо, голубые и студеные просветы между тучами…
Лейтенант Тропинин смотрел на эту процессию с горьким состраданием.
— Знаете, почему уходят люди? Думаете, все они трусы? Нет. Они потеряли веру в самих себя. А потерянная или поколебленная вера восстанавливается мучительно трудно. С болью, с душевной драмой…
— Чепуху вы говорите, — сказал я. — Народ, потерявший веру в себя, в назначение свое, обречен на гибель. И если бы это было так на самом деле, немцы уже маршировали бы по этой улице. — Я взглянул на Тропинина. — Вы сами, лейтенант, верите?
— При чем тут я? — Он зябко поежился, уклоняясь от ответа.
— А может быть, у Чертыханова спросить? Может быть, он потерял веру?
Тропинин усмехнулся.
— Этот человек, не сомневаюсь, лекцию прочитает. Образцовый советский боец…
Чертыханов задержал трех женщин, уныло толкающих перед собой детскую колясочку, видно, бабушку, дочь и внучку.
— Извиняюсь, тетя, — заговорил он учтиво, обращаясь к самой старшей, а перед молодой даже шаркнул сапогом, — куда вы направляетесь?
— Как куда? Немцы-то у Дорогомиловской заставы, говорят.
— От немцев скрываетесь! — Чертыханов рассмеялся и осуждающе покачал большой лобастой головой. — Извиняюсь за грубость и солдатскую прямоту, но вы дура-баба. Другого определения вам нет. Разве сможете вы убежать от немцев со своей колясочкой? У немца, гражданка, машины, танки, самоходки; куда вы от них скроетесь? Настигнет, как по нотам!.. Ну выйдете вы из города, а дальше что? Ночь наступит, холод, дождь, а у вас внучка, такая хорошенькая куколка… — Прокофий потрепал девочку по щеке. — Что будете делать? Ночевать проситься начнете — чертогов вам там не припасли. И вас не впустят — не вы одни идете, вон какая туча прет!.. На поезд не рассчитывайте — вагоны переполнены, войска перевозят… А на какие средства будете существовать? Не золото небось везете в колясочке-то…
