А другие соседи прятались в темном коридоре, будто он мог их спасти. Вообще все старались держаться вместе. Во время бомбежек собирались группами. Как-то увереннее себя чувствовали, да и вдруг кому помощь будет необходима. Недалеко от нас жила маленькая девочка, годика два с небольшим ей было. Только начала разговаривать. Люди бегут в погреб, а она подбегает и спрашивает: «Кто последний?».
А. АГАФОНОВ. Многие эвакуировались. И весь наш огромный двор был завален скарбом, который нельзя было увезти. Особенно много было книг — классиков марксизма-ленинизма и другой политической литературы… Мы, мальчишки, долго рылись в этих кипах, искали книжки с картинками. Среди этой книжной макулатуры мы нашли письмо. Прочитали его. Оно нас поразило. Письмо было из Москвы. Самое страшное: в нем писалось, что в Москве — паника, идет эвакуация. И адресату рекомендовали поскорее уезжать из Ростова. Мы были воспитаны в духе патриотизма и не понимали, откуда может быть паника, тем более в Москве. Но адрес-то был нашего дома и фамилия адресата — Каганович. Вот тут мы растерялись. На всякий случай (наверное, услышали эхо 37-го года) мы решили письмо это предать сожжению, чтобы никто ничего не знал. Много лет спустя я заинтересовался, был ли Каганович в этом доме, и кто он такой. Да, действительно, в десятом подъезде, на втором этаже жил один из братьев Лазаря Кагановича. Многие, живущие там сейчас, помнят эту семью. Она после эвакуации вернулась в Ростов, но жили Кагановичи уже в другом доме. Хотя кто-то из родственников этой семьи живет там до сих пор.
Р. ПЕТРЯКОВА. Ростов бомбили страшно. Особенно тяжелы были первые бомбежки в середине августа 41 года. Война только началась. Мы все думали, что она быстро закончится. Фронт находился далеко. И на тебе — бомбы сыплются на город.
В 60-е годы на углу Буденновского и Московской достраивали здание, рыли котлованы под фундамент. Я тогда ходила и всем говорила: здесь будет много костей — здание разбомбили и накрыло людей.
Немецкие летчики куражились над нами: бросали с самолетов металлические бочки с дырками. Стоял страшный вой, кровь от него леденела. А однажды сбросили рельс на понтонный мост, который вел на Зеленый остров. Он до сих пор на берегу Дона торчит глубоко в земле.
М. ВДОВИН. С конца сентября 41-го начались разведывательные полеты немецкой авиации. Летали одиночные самолеты. С середины октября стали летать ночью. Прилетали одиночные бомбардировщики, сбрасывали груз и улетали. Днем бомбы не бросали, а просто летали, а ночью бомбили. Первая более или менее крупная бомбежка состоялась 11 октября. Штук восемь или девять «Хейнкелей-111» бомбили район вокзала, улицы Сиверса. Мы, мальчишки, уже хорошо знали немецкие самолеты. О том, как опознавать вражеские самолеты, писала и газета «Молот». Они разошлись веером. Один из них спустился, пошел на низкой высоте и стал строчить из пулемета. Мой отец в то время работал на Лензаводе начальником котельной. А у них на крыше котельной стояли крупнокалиберные пулеметы. И наши стрелки этот «Хейнкель» подрезали. Он вначале развернулся, пошел было к Дону, потом потерял высоту и упал где-то за Гниловской. Летчиков немецких взяли, и в газете «На защиту Ростова» были фотографии их и обломков самолета.
С. ЛЮБИМОВА. Мне уже 90. Я в Ростове с 28-го года. Наш дом — полубарак стоял на углу улицы Журавлева, за нынешней гостиницей «Интурист». А рядом в сквере были окопы. Когда муж уходил на фронт, говорил: «Прячься, где хочешь, только не лезь в окопы — их в первую очередь бомбить и обстреливать будут». И вот после налета самолетов в тех окопах было полно трупов. Когда наши ушли, мы стали их закапывать сами. Никуда не носили. Где лежали, там и яму рыли. Там на углу тумба для афиш стояла. Под ней я сама закопала двух наших солдат. Документы тогда не брали. Вот они и считаются без вести пропавшими. Они там до сих пор лежат.
Е. КОМИССАРОВ. Отчетливо помню первое «крещение». Гуляя по улице, заметил, как засуетились прохожие. Посматривают на небо. Вижу — летят! Медленно летят клином девять тяжелых немецких бомбардировщиков. Обычно в это время все жмутся поближе к убежищам, щелям. Побежал и я к своему укрытию. Его соорудил во дворе отец. Это был настоящий блиндаж — окоп, накрытый досками и бревнами, засыпанный землей. Там мы держали запас еды, воды, свечей. На случай, если нас там завалит. Был там и запасной выход. Он упирался в забор. Мы, как суслики, высунувшись из укрытия, через заборные щели могли наблюдать за тем, что происходит на улице. Потом, когда война вошла в город, мы оценили по достоинству наше сооружение.
Я был уже во дворе, когда услышал свист падающих бомб, вбежал в дом, чтобы предупредить родителей, и первые бомбы начали рваться прямо у нас во дворе. Мы кинулись было к блиндажу, но — поздно. Рвануло так, что вышибло все стекла. Отдельные взрывы слились в сплошной грохот. Дом трясет. Пол под ногами ходуном ходит. Забились в угол, за шифоньер. Он валится на нас. Придерживаем его руками. Мама крестится. Абажур под потолком болтается. Штукатурка сыплется на головы. В разбитые окна влетают комья земли, камни. Вонища от дыма и газа. Ощущение какой-то тупой животной безнадежности. И мысль что-то вроде: «Скорее бы уж! Любой конец, но скорее!» Когда все кончилось, и мы выбрались на двор, видим, что двора-то вообще и нет. Кругом валяются бревна. Полно свежевырытой земли. Забор лежит. На проводах доски качаются. Дымище и горелая вонь.
Чуть пришли в себя, стали разбираться: почему это немец нас так бомбил, что он тут за объект нашел? И сразу поняли: самолеты привлекала высоченная труба, торчащая совсем рядом с нашим домом. Принадлежала она маленькому литейному заводику. Мы всей улицей умоляли директора этой «трубы» убрать ее, дабы не привлекать такой мишенью внимание немецких самолетов. Директор уперся: «Не могу, — говорит, — у меня с этой трубой технологический процесс связан». Мы: «Да черт с ним, с твоим процессом, жизнь людей дороже». Бомба разрешила наш спор. В очередную бомбежку трубу снесло взрывной волной.
В. ЛЕМЕШЕВ. Первая бомбежка застала меня в школе, учительница меня задержала, день был красивый, солнечный, было хорошо видно, как летят бомбы. Бомбили здание облисполкома, в котором находилось все управление городом. Я выскочил из школы как ошарашенный. Смотрю, на земле лежит женщина. Крови немного вытекло, а убитая. К ней подошли люди. Хорошо помню: одна бомба упала на Пушкинскую, другая на Горького — попадала в здание, стоящее на углу Соборного, тогда его звали «профессорский» дом. Спустя несколько часов после бомбежки мы туда пошли. Там снесло целый угол и были видны обнаженные квартиры, свисали кровати, мебель…
Е. КОМИССАРОВ. Мы, пацаны, с немецкими самолетами разобрались. Скажем, если они летят чуть в сторону — лезем на крышу. Смотреть, куда бомбы падать будут — информируем взрослых. Но если самолеты летят курсом на тебя, стой спиной ко входу в щель. И смотри в оба! Так же, как немецкий летчик знает, когда надо нажать на гашетку, так и мы чувствовали тот момент, когда черные капельки, отделившись от самолета, полетят вниз. Тут уж забивайся поглубже!
Наших самолетов в воздухе почти не было. Один лишь раз мы видели, как наш тупорылый истребитель, «ишачок», как их называли, ввязался в драку с немецкими самолетами. Скоро у него кончились патроны. Он вертелся, стараясь оторваться от немцев. А те хладнокровно преследовали его. Истребитель подбили-таки, он задымился. Нам показалось, что он падает прямо на наш двор. Смотрим: из него что-то вывалилось. Толька, сосед, кричит: «Вымпел летчик выбросил!» А это летчик с обгорелым парашютом из кабины вывалился…
М. ВДОВИН. 26 октября примерно в три часа дня немец сыпанул целую кучу мелких бомб на район кожзавода, винзавода «Азервинтреста», дрожзавода. Главное, он разбил все корпуса железнодорожной больницы. Это ж надо было догадаться: когда началась война, крыши всех корпусов больницы были выкрашены камуфляжной краской, а она сверху хорошо видна. На эту мишень и шли самолеты.
Е. КОМИССАРОВ. Война началась для меня, а мне было 11 лет, с приказа сдать приемники. Все почувствовали, что это серьезно и дружно потащили их на особые пункты. У нас был СИ-235 — простой ящик с квадратной дыркой посредине и двумя ручками. Мне нравилось крутить в приемнике ручку и слушать иностранную речь. Себя как-то умнее чувствуешь. Иной раз запомню какое-нибудь слово, да и вверну небрежно в разговоре с уличными приятелями.
Второй потерей была овчарка Рекс. Это был красивый крупный пес. Ее специально обучали собачьим премудростям в обществе «ОСОАВИАХИМ». Даже собачий паек получал наш Рекс. Его мобилизовали в армию. Как нам объяснили: «Ловить парашютистов». Немецкая овчарка будет ловить немецких диверсантов! И гордость была за Рекса и жалко было терять хорошего друга.
Взамен дали выбракованную тощую овчарку по кличке Амур. Недолго жил у нас этот пес. Сдох в тот день, когда в город вошли немцы. Немецкая овчарка не пережила немецкого нашествия.
