А какие по ночам крупные, зеленые звезды несли тогда на своих рогах тавричанские быки! С хмелем хлебных полей спорил и уживался хмель полыни, смешиваясь в густой, опьяняющий нектар, и музыкой безмолвия полнилось все вокруг. Вплоть до самых Вешек, пока «кобаржиной татарского сагайдака» но ударяла по глазам из-под горы излучина Дона.
Нет, к порогу того дома, где было сотворено чудо «Тихого Дона», я тогда так и не посмел приблизиться, а только издали, наискосок через улицу, понаблюдал, как на голос станичной почтарки: «Миша! Михаил!» выглянул из калитки небольшой паренек в светлой косоворотке и, приняв из ее рук пачку газет, тут же скрылся.
И позднее я так и не смог до конца избавиться от этого юного трепета, снаряжаясь в Вешки. Но теперь мне непременно необходимо было выполнить неотложное поручение одной из многочисленных читательниц Шолохова: передать ему этот исписанный его же, но почти сорок лет назад молодым и твердым почерком завершающий лист «Тихого Дона», который я везу с собой. Помню, как у Федора Абрамова, автора трилогии «Пряслицы», наполнились слезами глаза, когда на съезде писателей в Москве я показал ему пожелтевший, потертый на сгибах лист: «Неужели это рука самого Шолохова? Я потрясен!»
Да, теперь уже и не пересчитаешь, в скольких руках мог побывать этот рукописный лист с того самого лета 1942 года, когда фашисты бомбили в Вешенской дом автора «Тихого Дона», убили его мать, а солдаты наших танковых, стрелковых, саперных частей, оборонявших станицу и проходивших через нее, подбирали вот такие же листки. И теперь по дороге из Ростова мы с вешенским секретарем Булавиным снова и снова доискиваемся смысла этих зачеркиваний, поправок и вставок, сделанных молодым твердым почерком. Вот Григорий Мелехов, перейдя по мартовскому ростепельному льду через Дон, увидел сына, обламывающего на спуске к пристани «свисавшие с камня ледяные сосульки»… Шолохов сперва написал: «ледяшки», но потом зачеркнул и исправил «осколки». И нет, не «скользят», а конечно же «катятся» они «вниз, под гору», как осколки тех самых молодых надежд, с которыми Григорий Мелехов когда-то покидал родной хутор. Но и теперь еще он не полностью расстался с ними. «Мишенька!.. Сыночек!..»— пишет Шолохов — и опять решительно зачеркивает: не так. Не может так длинно говорить Григорий, который столько вынашивал в себе ожидание этого возвращения и предчувствие этой встречи. У него же прерывается голос. И на место «сыночек» Шолохов ставит емкое и донское: «сынок».
А может быть, и под этот гул ячменно-пшеничного половодья, рассекаемого лезвием шоссе, так особенно хорошо теперь мысленно брести вслед за автором «Тихого Дона» тропами его строчек в поисках тех единственных, неповторимых слов, из которых поднялись и выколосились в душах миллионов людей такие могучие всходы.
Между тем чем дальше от Ростова на север Донщины, тем все явственнее разбавляется распростертый над ее полями хлебный запах влагой. И крылья «Нив» и «Колосов», перегоняемых по шоссе из южных районов области в северодонскую глубинку, блестят под дождем. Невпопад, разрывая все запланированные графики и сроки уборки, зачастили дожди. За Новочеркасском, где лезвие шоссе загибается влево, поворачивая на север области, хорошо видно, как и над полями нашего. Усть-Донецкого, района, который остался правее, бушует гроза. А с весны и почти до середины лета, когда дожди так желанны были, не было их. И все же, знаю, мои земляки даже в этих условиях настроены и с государством рассчитаться, и уйти с животноводством в зиму не на таком, как после прошлогодней засухи, черством «пайке».
Конечно, мешают дожди: едва лишь отогреются поля после первого, утреннего, и комбайны возьмут разгон, как невесть откуда подкравшаяся туча разрешается новым хлестким ливнем, а там, смотри, к вечеру нагрянет и третий. Ложится и закручивается хлеб. По прежним временам половина урожая, считай, так и осталась бы на земле, но теперь научились выхватывать хлеб и в короткие промежутки между ливнями, стянув силы в кулаки механизированных отрядов и приспособив комбайны для уборки полеглых полей. Уж если не ко времени зарядили дожди, то и не должно быть худа без добра, а печальный опыт суровой зимовки и напоминает, и предостерегает, и учит.
Не только в Усть-Донецком, но и в других районах области, особенно на Черных землях и в прилегающих к ним колхозах и совхозах, терзания минувшей зимы многому научили людей. И, конечно, в первую очередь тому, чтобы теперь зерно по зерну, стебелек по стебельку, овощ по овощу собрать и сберечь новый урожай, тем более что часть Донщины все же опять обидела засуха. Это теперь с неба, как из опрокинутого ведра, на день по нескольку раз начинает лить, а то ведь по неделям и месяцам — ни капли. И все-таки, уезжая из Ростова в Вешки, я запомнил, как секретарь обкома, передавая привет М. А. Шолохову, сказал:
— Конечно, заготовки будут строгие. Чтобы продать государству не менее четырех миллионов тонн зерна, нам хорошо бы, несмотря на частичную засуху, в среднем по двадцать два с половиной — по двадцать три центнера с каждого гектара взять. Но есть хороший хлеб в Сальске, Зернограде, в Чертковском и в ряде других районов, а двести тридцать одна тысяча гектаров кукурузы, посеянной на зерно, плюс сорго и рис тоже должны прибавку дать. Если б не дожди!
А они на всем пути от Ростова до Вешенской идут и идут. И в Красносулинском, и в Каменском, и в Тарасовском районах. «Теперь Михаил Александрович обязательно не забудет посмеяться: „Ну как, выпросил?“» — вздыхает немногословный вешенский секретарь Булавин.
Вдруг, когда минуем Тарасовскую, ветром, пахнувшим с ее пшеничного поля, явственно выжимает из памяти, как изголодавшиеся в 1921 году со своими семьями учителя сообща молотили там жито, скошенное с нарезанных им сельсоветом десятин. Стояла, помню, посредине нашего двора молотилка, арендованная у кого-то из зажиточных тарасовских крестьян, мужчины вилами подавали жито наверх, а внизу женщины отгребали из-под молотилки лопатами и вручную веяли на ветру над брезентом-лантухом зерно.
* * *
Так теперь уже вплоть до самых Вешек и будет сверкать, взлетая с гребня на гребень шолоховской степи, смоченное дождями шоссе. Но и гул донской жатвы все больше перемещается с юга на север. Двадцать тысяч комбайнеров — последователей Николая Бочкарева и сотни тысяч других механизаторов ведут ее. Снова обгоняем «Нивы» и «Колосы», которые спешат с юга на уборку в северодонскую глубинку. Вот она, «нержавеющей кровью политая…» Ох, и выпало же на долю этой земли! И тогда, когда метался по ней на своем коне из стороны в сторону Григорий Мелехова, а Федор Подтелков, бесстрашно встречай смерть, бросал толпе обманутых офицерами и ошеломленных его мужеством казаков: «Слепцы вы!» И тогда, когда совсем еще молодой Шолохов гонялся вместе со своими товарищами по продотряду по этим «вилюжинам» и «буеракам» за белобандитами, добывая у донских кулаков хлеб для голодающих семей рабочих Питера и Москвы. И тогда, когда Давыдов с Нагульновым самые первые семена бросали здесь в борозды распахнутой плугом коллективизации целины, и тогда, когда насмерть встали здесь, на излучине Дона, наши пехотинцы, артиллеристы, танкисты, преградив танкам врага путь на восток, а потом и повернули их вспять, погнали прочь.
Выходим с Булавиным из машины у полей «мироновской 88», «одесской 51», «северодонской» пшениц. Вылущиваем из рубашек колосьев на ладони крупные, теплые зерна. Но и не только по этим зернам видишь, как укоренилось здесь брошенное почти полвека назад Давыдовым и Нагульновым в борозду поднятой целины семя и какой выколосился из него урожай, хотя, конечно, и совсем другие теперь задачи решают те, кто продолжает на этой земле их дело. Новое время властно выводит на новые рубежи индустриальной специализации сельское хозяйство Верхнего Дона. В Кашарском районе строится межхозяйственный комплекс по откорму свиней с первой очередью на 25 тысяч голов в год, с комбикормовым заводом. Создается и на орошаемых землях Вешенского района мощное объединение по откорму крупного рогатого скота. «А назвать его наши казаки решили „Поднятая целина“», — замечает Булавин.
Вот и вновь она напоминает о себе. И давно уже здесь все неразрывно переплелось: жизнь и литература, зерно и слово. Вдруг может вырваться и у молчаливого вешенского секретаря: «Прикипел я здесь намертво!»
Еще бы Булавину не прикипеть, если он, до того как стал секретарем райкома, двенадцать лет работал в хуторе Кружилине, на родине автора «Тихого Дона», главным агрономом и директором совхоза, там же познакомился и с Шолоховым, который не забывает своих земляков… Так вот же оно и есть то, что так объединяет каким-то общим, хотя, на первый взгляд, и неуловимым сходством этих, по выражению Шолохова, районщиков: и секретаря Вешенского райкома теперь уже далеких лет коллективизации Петра Лугового, которого мне посчастливилось узнать в те незабываемые тридцатые годы; и секретаря райкома шестидесятых годов Петра Маяцкого — он теперь секретарствует в соседнем, Боковском, районе; и того же, нынешнего, Николая Булавина. Прикипели они, «районщики», намертво к этой обильно политой казачьей и солдатской кровью и засеянной давыдовско-нагульновскими семенами земле. Удивительная земля, где из яви восстала легенда, чтобы опять превратиться в явь. Еще бы, если и этот завершающий «Тихий Дон» лист, исписанный рукой Шолохова почти сорок лет назад и подхваченный ураганом войны, теперь опять возвращается к нему.
