Он уже засыпал, когда услышал сквозь дрему ее еле слышные шаги. Она подошла, приподняла одеяло и легла рядом с ним. Под ее легчайшим пеньюаром ничего не было.
Иоахим Ортнер этого не ждал.
Он помнил Анну столько, сколько помнил себя. И сколько помнил себя — столько ее любил. Малышом он ей говорил: вот вырасту — и женюсь на тебе. Подростком, когда проснулось и стало давить в паху его libido, он вдруг увидел, как пластично и завлекательно ее тело — и линии, и формы. Ее запах, ее прилипшие ко лбу от июльского пота золотистые локоны рождали в нем чувство, которое переполняло его настолько, что рассудок немел. Прикоснуться к ней, ощутить знакомую упругость ее тела, слушать, как ее ток передается тебе, катит волной к сердцу и переворачивает его… «Дай лучше я обниму тебя, мой милый мальчик, — смеялась она, убирая его непослушные руки. — Погляди, сколько прелестных девочек вокруг! Каждая, даже если она не знает об этом, ждет твоей ласки. Каждая, даже если не знает об этом, готова отдать тебе свое сердце. И не только сердце. А мне оставь самую чистую и простодушную из твоих любвей, маленькую струйку, которой я до сих пор жила…» Потом эта телесная тяга к ней и томление прошли, но он помнил о них, потому что она была первой, в ком он ощутил женщину, первой, магнетическое поле которой поляризовало его душу, но притянуло тело…
И вдруг вот такое…
— Анна…
— Молчи. Между нами все будет, как прежде. Но когда сегодня я увидала тебя, я поняла, что мне нужна замена тебе.
Она говорила спокойно. Это было продуманное решение. Но момент был столь важен для нее и внутреннее напряжение столь велико, что она не следила за словами. Вот оттого и проскочило слово «замена». Она произнесла его — и замерла. К счастью, Иоахим, все еще не оправившийся от неожиданности, не обратил на него внимания.
— Но что скажет дядя?
— Карл меня поймет. И будет мне благодарен за сына. Ведь и ему тоже будет нужен тот, кого он сможет любить.
Иоахим вдруг понял, что так и будет. И дядя, и она будут счастливы. Им будет, ради чего жить. А как же я?..
— А как же я? — сказал он. — Может, ты все же поинтересуешься, что я по этому поводу думаю? Ведь истинным отцом буду я! И я представить себе не могу, что где-то живет мой сын, а я лишен возможности каждый день видеть его, отдавать ему всю свою нежность, воспитывать в нем мужчину.
Она прижала его голову к своей груди. Такой привычный жест! — ведь она делала это несчетное число раз. Но до сих пор ей не приходило в голову, что надо запомнить возникающее при этом щемящее чувство. Прощай, мой любимый…
— Обещаю: ты каждый день будешь рядом с ним. Ты будешь его хранителем, его ангелом…
Эта влажная духота берлинских ночей в первых числах июля…
Спать почти не пришлось.
После завтрака майор Ортнер примерил свою парадную форму. Оказывается за последние дни он изрядно похудел, ремень пришлось затянуть короче обычного, отчего на куртке появилась складка. Ну, с этим мы справимся. Куда важнее лицо. Лицо ему не понравилось сразу. В общем-то, лицо как лицо, ничего особенного, но с первого же взгляда было очевидно, что с таким лицом являться к фюреру немецкого народа нельзя. И не потому, что другого случая не будет; как раз это не волновало его. Дело было не в фюрере, а в нем, в Иоахиме Ортнере. В его отношении к этому событию. Он отчетливо осознавал, что судьба испытывает его. Испытание огнем он выдержал; теперь навстречу ему гремели медные трубы. И сейчас кто-то там, в горних высях, с интересом ждал, как он среагирует на эту музыку, сможет ли она зачаровать его, превратит ли его в нечто иное, только внешне похожее на Иоахима Ортнера. Ему предстоял праздник, а в глазах была тоска. Впрочем, нет, не тоска, а досада и усталость. Досада оттого, что если б его воля — он бы сейчас мчался (причем не думая, как он сейчас выглядит) не в рейхсканцелярию, а совсем в иное место. Но никто не спрашивает, чего ты хочешь, как никто не поинтересовался, хочешь ли ты воевать с теми парнями в доте.
Нет, с таким лицом являться к фюреру нельзя.
Майор Ортнер попытался улыбнуться.
Для этого пришлось заставить мышцы лица ожить. Получилось ужасно. Гуинплен — сказал он себе. Так ничего не выйдет. Ведь ты мечтал стать поэтом, а не актером; это, дорогой мой, совсем разные овощи.
Но в мысли об актерстве что-то было, какое-то зерно. Майор Ортнер чувствовал: если сделать в том же направлении еще один шаг… Но как шагнуть в пустоту? — обычная для него ситуация, привычный вопрос.
Сейчас ответ был рядом. Не насилуй себя, сказал себе майор Ортнер. Отвлекись. Потом вдруг повернешься — и все увидишь.
Анна стояла рядом.
— Ну как? — спросил он.
— Это не ты.
— А если чуть конкретней?
— Ну представь щенка, который обычно все превращает в игру…
Вот оно! Вот оно, то волшебное слово!..
Игра!
Майор Ортнер резко повернулся к зеркалу. Там был он, он настоящий, вечный мальчишка Иоахим Ортнер, веселый и бесстрашный. Ах, какая же я свинья! — радостно подумал он. — Ведь я даже не спросил у того замечательного летуна, как его зовут. Я позавидовал ему, но не думал, что он преподал мне урок, который меня выручит может быть в самой главной партии в моей жизни. Спасибо тебе!..
Он засмеялся, поцеловал Анну в щеку и сказал:
— Подожди. Я сейчас приведу к тебе Иоахима Ортнера.
Он возвратился только через пару часов: выполнить задумку оказалось не такт-то просто.
Теперь на нем были бэушные бриджи. Из прекрасного сукна и новомодного пошива, но за свой короткий век эти бриджи успели побывать в жестокой передряге. И это было видно сразу! Дело не в том, что они были мечены мастерской штопкой на левом колене. Должно быть, вы слышали, что любимые вещи хранят зеркальное отражение души своих хозяев. Так вот — эти бриджи аттестовали прежнего их обладателя убедительней любых боевых наград. Картину дополняли горно-егерские ботинки, может быть вы помните — собственность майора Ортнера. Где только эти лобастые ботинки с майором не побывали! чего только не натерпелись! — но не стыдились следов прошлого, как бывалый воин не стыдится шрамов на лице. Наконец, голени майора Ортнера обтягивали шерстяные обмотки. Куртка была тоже своя — в ней он воевал и был ранен. На голове его же выгоревшее под солнцем кепи.
— Ну как?
Анна глядела с изумлением; наконец смогла выговорить:
— Ты прелесть, мой мальчик!
— Рассчитываю на твой вкус, — сказал он. — Какого цвета должна быть косынка — белая или черная?
Сейчас его руку поддерживала черная косынка.
Она чуть склонила голову к плечу, подумала.
— Ни то, ни другое. Косынка должна быть цвета фельдграу. Чтобы не тянула на себя одеяло. Как твой давно не чищенный мундир. Раны — будни солдата; он не придает им значения.
В рейхсканцелярию майор Ортнер явился за три минуты до назначенного срока. Именно за три, а не за пять и тем более не за десять. Иначе у него ничего бы не получилось. На первом этаже его имя нашли в списке, приняли на хранение «вальтер» и указали, куда идти. Но он задержался.
— Прошу вас, отметьте, что я прибыл вовремя, — сказал он дежурному офицеру.
— Уже отметил.
— Пожалуйста, укажите в журнале точное время.
— Это еще зачем?
— Для моей миссии это важно.
Дежурный офицер, который, конечно же, сразу обратил внимание на необычный для рейхсканцелярии вид майора, только теперь позволил себе едва уловимую иронию во взгляде, но опять взял ручку и взглянул на часы.
— Я нахожусь здесь уже минуту, — сказал майор Ортнер.
Ирония исчезла.
— Я это учел.
Майор Ортнер чуть наклонился вперед и заглянул в журнал, хотя знал, что это может привести к неприятностям. Все точно. И с дежурным офицером обошлось. Он, было, напрягся, но взглянул на майора Ортнера — и ничего не сказал.
На следующем посту кроме двух постовых и дежурного офицера оказался еще и рослый бригаденфюрер. Очевидно, проходил мимо, однако что-то его задержало. Возможно, нашел повод, чтобы отвести душу после только что полученного нагоняя, кто знает. Его голос был тихим, но жестким, дежурный офицер стоял перед ним навытяжку и отвечал «так точно, господин бригаденфюрер», «виноват, господин бригаденфюрер». Терпел. Не лучшая минута, чтобы попасть на глаза старшему по званию, но майору Ортнеру было все равно. То ли было под пулеметным огнем на склоне холма!.. Не слушать, о чем говорит бригаденфюрер, отдать честь и пройти мимо.
Не получилось.
Бригаденфюрер заметил его, разглядел. Перед ним был не муляж, а живая жертва.
— Обождите, майор!
Отвечать на отдание чести бригаденфюрер не собирался. Вот теперь он набухал истинным гневом. Не суррогатным. Теперь он знал, что получит облегчение.
— Вы откуда такой взялись, майор?
— Только что с фронта, господин бригаденфюрер.
— Оно и так видно, что с фронта. Но вы хоть представляете, майор, где вы находитесь?
