Бригаденфюрер заметил его, разглядел. Перед ним был не муляж, а живая жертва.
— Обождите, майор!
Отвечать на отдание чести бригаденфюрер не собирался. Вот теперь он набухал истинным гневом. Не суррогатным. Теперь он знал, что получит облегчение.
— Вы откуда такой взялись, майор?
— Только что с фронта, господин бригаденфюрер.
— Оно и так видно, что с фронта. Но вы хоть представляете, майор, где вы находитесь?
— Так точно, господин бригаденфюрер. В рейхсканцелярии. Когда мне сообщили, что фюрер приглашает меня вместе с ним пообедать, то назвали именно этот адрес. Конечно, я бы предпочел старую баварскую пивную.
— Не дерзите, майор! Немедленно переоденьтесь — и явитесь в надлежащем виде.
— Не могу, господин бригаденфюрер.
— То есть, как это — не можете?
— Во-первых, это моя единственная одежда, господин бригаденфюрер, другой нет. Правда, есть еще и гражданская, но я думаю, что смогу ее надеть только после войны. А во-вторых, — Майор Ортнер взглянул на свои «Tissot», — ровно через полминуты фюрер (вы же знаете, как он пунктуален) тоже поглядит на часы и скажет: «Где это Иоахим запропастился? Это так на него не похоже. Возможно — заблудился в наших коридорах…» И пошлет кого-нибудь из адъютантов разыскать меня.
— Так вы здесь не впервые, майор?
— Это конфиденциальная информация, господин бригаденфюрер…
Когда-то студент Иоахим Ортнер не без успеха баловался покером.
Голос фюрера он услышал еще в коридоре. Голос был совсем не такой, как по радио и в кино. Скажем так: это был вполне домашний голос, и если бы майор Ортнер не знал, куда он идет, то этот голос он вряд ли смог бы идентифицировать. Хотя обертоны были те же.
Фюрер рассказывал что-то смешное и сам посмеивался.
Как войти?
Ведь решающее значение первого впечатления никто не отменял…
Заминка перед дверью была ничтожной, буквально несколько секунд. «Куда ты идешь?» — спросил он себя. И ответил: «В канцелярию…» — «Ну вот и веди себя так, словно это канцелярия твоего полка…»
Он спокойно вошел, спокойно огляделся (фюрер и два оберста; оба стоят за своими столами, не навытяжку, но почтительность очевидна), спокойно стал по стойке «смирно» и отдал обычную воинскую честь.
Все трое глядели на него изумленно. Фюрер опомнился первым, быстро пошел навстречу, с предупреждающе вытянутой — ладонью вперед — рукой:
— Молчите, майор. Не представляйтесь. Я сейчас сам вычислю — кто вы.
Он сделал вид, что думает; естественно — не всерьез, ведь все присутствующие знали, что он только что видел имя этого офицера в списке у себя на столе.
— Майор Ортнер?
— Так точно, мой фюрер, — сказал майор Ортнер, стараясь смотреть так, чтобы не было впечатления, что он смотрит сверху вниз.
Фюрер отступил на два шага и с демонстративным удовольствием осмотрел майора Ортнера от кепи до ботинок.
— Тот самый Ортнер! Какой бравый!
Он опять подошел к майору Ортнеру, взял его под руку и повел в свой кабинет. Прикрыв дверь, он быстро обернулся:
— Ну что, шут, удалось шокировать своего фюрера?
— Я вовсе… — начал было майор Ортнер, но фюрер его перебил:
— Не врите, оберст-лейтенант! Незачем. Мне понравился ваш маскарад. Забавно. — Он еще раз оглядел майора Ортнера. — Изумительное чувство меры: вы шли по грани, но нигде ни на йоту не преступили ее. Я, знаете ли, художник, у меня феноменальное чутье. Но когда я вижу, как ложь опошляет самые прекрасные творения… Поэтому молчите. Вы создали такой шедевр!.. — Он заметил удивление в глазах майора Ортнера и со смехом добавил: — Да забудьте вы о своем маскараде! Проехали. Имею в виду ваш воинский шедевр.
— Виноват, мой фюрер.
— Тем не менее: как вам удалось прорваться — вот в таком виде — мимо моих паркетных церберов?
— Это военная тайна, мой фюрер.
— Понимаю. «Мысль побеждает»? И возле дота, и здесь. Все в одном ряду. Стиль действия. Вы достойный сын своего отца!
Он хотел произвести впечатление — и ему удалось: майор Ортнер даже не пытался скрыть, что поражен.
— Простите, мой фюрер, но откуда вам известно о рукописи? Ведь она не была опубликована…
— Фюрер немецкого народа должен знать о своем народе все! Такой ответ вас удовлетворяет, оберст-лейтенант?
— Вполне.
— А теперь к делу. — Фюрер осмотрелся. — Давайте-ка пройдем к окну — там виднее. — Возле окна он взял майора Ортнера за раненую руку и осмотрел рукав. — Я вижу по штопке — вы были в деле именно в этой куртке?
— Так точно.
— Снимите ее.
Майор Ортнер снял через голову косынку, затем куртку.
— Ну что же вы мешкаете, оберст-лейтенант? — заголите рукав.
Повязка была свежая, ни малейших следов крови: рана успела затянуться.
— Если не возражаете — я сам ее сниму, — сказал фюрер.
— Вы сомневаетесь, что там есть рана?
— Нисколько. Но я хочу взглянуть на нее. Можно?
Майор Ортнер кивнул.
Фюрер сноровисто справился с бинтом. Рана оказалась заклеенной. На пластыре — у обоих отверстий — проступали маслянистые пятна мази. Фюрер приценился к пластырю, взглянул на майора Ортнера:
— У меня есть только канцелярский клей, но обещаю: держать будет не хуже.
Майор Ортнер опять кивнул.
Короткое, точное движение. Откровенно говоря, смотреть было не на что.
— Похоже на самострел, — сказал фюрер. — Знаете ли, я старый вояка, покормил вшей в окопах, на всякое насмотрелся. Знаю толк в ранах.
Он явно не ждал ответа, да и что на такое ответишь?
— Так вы сказали, что снайпер стрелял с изрядной дистанции?
— Я этого не говорил, мой фюрер.
— Какой вы, однако, щепетильный, Ортнер! Ну конечно — не говорили. Но я это знаю. И каким же было расстояние?
— Метров четыреста. Может — и побольше.
— Значит — эта пуля — что-то вроде привета?
— Вроде того, мой фюрер.
— Для такого выстрела — если снайпер именно этого хотел — нужны и рука, и глаз, — похвально кивнул фюрер. — И оружие отменное… Любопытно, какой он пользовался оптикой.
— Это был артиллерийский прицел от гаубицы-пушки. И винтовка заурядная, мосинская. Правда, ствол хорош и пристреляна отлично.
— Отвечаете со знанием предмета, Ортнер.
— Если есть возможность подержать в руках оружие, которым тебя пометили…
— И все же! — воскликнул фюрер. — Конечно, немецкому сердцу и уму свойственно романтизировать любую подходящую ситуацию, и потому, случается, мы приписываем наше мировосприятие людям иных наций, забывая, что они ведь другие. В психологии это называется переносом. Да вы должны это знать, Ортнер, ведь вы же учились в университете. — Фюрер вопросительно взглянул и удовлетворился легким кивком майора Ортнера. — Так вот: что, если романтическая трактовка поведения русского снайпера — наша фантазия, а на самом деле это всего лишь неудачный выстрел?
— Позвольте не согласиться, мой фюрер, — сказал майор Ортнер. — Я единственный — кого этот снайпер ранил. Остальных он убил. Каждого, в кого стрелял.
— Это достоверно?
— Он всех убивал одинаково: выстрелом вот сюда. — Майор Ортнер показал на себе. — Между бровями. Чуть выше.
— В аджна чакру?
— Так точно, мой фюрер.
— Я, знаете ли, сведущ в оккультизме…
Фюрер задумался, склонив голову чуть набок. Наконец произнес:
— Жестокая смерть!
— Отчего же?
— Видите ли, Ортнер, этим выстрелом он убивал не только человека, но и его память. И потому лишал его последнего утешения: еще раз пройти за оставшиеся мгновения жизни весь свой жизненный путь. От младенчества — до этой пули. Впрочем, простите, я устал, и потому не точен. Не «пройти» — именно «прожить»! — а не увидеть мельком несколько рваных кадров из прошлого, как полагает публика, составляющая свое представление о времени из бульварных романов.
Он уже забыл о ране майора Ортнера, глядел в окно невидящим взглядом, сцепив кисти рук за спиной. За окном был серый город. Этот цвет отражался в небе, которое сейчас было похоже на раскаленный пепел. Бинт и пластырь лежали на подоконнике. Майор Ортнер поискал глазами на столе фюрера, но ничего похожего на емкость с клеем не обнаружил.
— Время — штука непознанная, — сказал фюрер. Очевидно, для него это была важная, возможно — сокровенная, даже сакральная тема. — Одно и то же содержание может наполнить сто лет — а может вполне комфортно уместиться в одном мгновении. Ах, если бы этим процессом можно было управлять! Только не подумайте, Ортнер, что я имею в виду бессмертие; хотя я верю, что и биологию можно взнуздать. Это будет, но не при нашей жизни; во всяком случае — не при моей. Я об этом не жалею. Хорошо бы умереть не от усталости жить и не от скуки, а от сознания завершенного дела. Ты пришел в этот мир, чтобы решить определенную задачу; ты это сделал (дальше жить незачем: ведь ты не трава и не животное!); уйди в горы — и отпусти свою душу на покой… Вы-то хоть знаете, Ортнер, ради чего живете?
