— За поцелуем дело не станет!
Он потянулся к ней, но она отшатнулась:
— Нет-нет.
— И что же? мы так и будем стоять в дверях?..
Она повернулась и пошла, но не в гостиную, а влево, через короткий коридор, в гардеробную. Там на полу стояли раскрытыми два больших кожаных кофра. Один был уже частично заполнен обычной женской мелочевкой. Майора Ортнера удивило, что Катюша, обычно очень аккуратная, сваливала ее как пришлось.
Она подошла к стенному шкафу и стала перебирать платья. Взяла легкое крепдешиновое, которое, как считал майор Ортнер, ей особенно шло. Она это знала.
— Далеко собрались, Катюша?
— В Швейцарию. В Цюрих.
— Когда едете?
— Сегодня. Автобус через три часа.
— А задержаться на денек-другой?
— Я и так задержалась — дальше некуда.
Она опять поглядела на платье. Подумала, взглянула через плечо на майора Ортнера, и после небольшого колебания бросила платье на кофр. Потом сняла с вешалки строгий серый костюм (Екатерина была в нем при их первой встрече), подержала в руках, подумала, вдруг повернулась и села на небольшой табурет с кожаным пуфом.
— Так что же случилось, господин оберст-лейтенант? Зачем вы опять здесь? Необходимо освежить русский?
— У меня три дня отпуска, Катюша. Оказалось, что я не могу не приехать к вам.
— Даже так?
Он пожал плечами: а что поделаешь?
— Значит, через два дня — опять на фронт?
Он кивнул.
— Покажите рану.
Далась им эта рана! — третий раз за тридцать часов… Он подождал несколько мгновений, пока досада схлынет, затем снял куртку, заголил рукав до плеча. Екатерина подалась вперед — то ли хотела остановить его, то ли чтобы помочь разобраться с бинтом, — но он жестом остановил ее, сам размотал бинт и отлепил пластырь. Последние сутки не пошли ране на пользу: выходное отверстие набухло и сочилось сукровицей, да и на входном из-под швов проступила кровь.
Екатерина взяла его руку и внимательно осмотрела рану.
— Похоже на самострел…
— У вас и у фюрера одинаковый ход мысли.
Из протеста он хотел сам вернуть пластырь и бинт на место, но сделать это она ему не дала. Обработала оба отверстия перекисью и зеленкой, и лишь затем наложила свежую, аккуратную повязку. Судя по ее сноровке — ей уже приходилось иметь дело с ранами.
— Война только началась, — сказала она, — а вы, господин оберст-лейтенант, видать, успели здорово отличиться. Железный крест, звезда на погоне. Очевидно, имели счастье получить знаки отличия из рук самого фюрера?
— Да ладно вам, Катюша!..
На него вдруг нахлынула тоска. Счастье (не удовольствие, не радость — именно счастье; он только сейчас это понял), до которого — пока он спокойно спал внизу, в машине — было всего несколько шагов, сейчас улетало прочь, а он не знал, как его удержать. Мало того, он чувствовал, что это — конец…
— А какова цена? Много человек убили?
Ему пришлось закрыть глаза. Пусть думает что хочет. Господи! господи… — за что?..
Он открыл глаза.
— Только одного. Да и тот был моим офицером.
— А как же русские?
— Я их победил.
— Неужели?
— Такого вы не ждали от меня?
— Дело не во мне. Как я припоминаю, господин оберст-лейтенант, ведь вы когда-то учились в военной академии?
— Был грех.
— И в академии вам конечно же втолковывали, что перед тем, как начинать войну, следует изучить врага, понять его mentalite. — Последнее слово она произнесла по-французски.
— Это азбучные истины, милая барышня.
— Ну и как ваши штудии, господин оберст-лейтенант? Вам удалось познать русских?
Разговор становился слишком серьезным. Она удалялась так стремительно! — от нее остался только голос. Да и тот был чужим: такого ее голоса он никогда не знал.
Нужно было шагнуть к ней, подхватить на руки, обцеловать… но он не мог сдвинуться с места. Перед ним была пропасть (или ему казалось, что перед ним пропасть), и ему не хватало духу, чтобы шагнуть в нее. Он знал — он и сейчас знал! — что все пропасти мнимы, что все они в мозгу, в воображении, что нужно довериться душе — и шагнуть… Но для этого требуется мужество, как минимум — энергия, а он всю свою энергию оставил на европейских дорогах. Нет, тут же поправился он, я ее сжег под тем холмом, а на дороги меня хватило только потому, что я помнил о ней; даже когда не думал — я помнил о ней. Я стремился к ней, потому что она была единственной точкой света во мраке, в котором я, как выяснилось, оказался. Как-то так случилось, что у меня не осталось ничего, кроме нее и той маленькой площади в маленьком городке среди гор, где я на закате дня, за выносным столиком перед кафе, в плетеном ивовом кресле…
Ему так не хотелось попасть впросак!..
Выручить могла только шутка. Свести этот разговор к шутке — как же полегчает! Повод к ней лежал на поверхности, тянул за язык.
— Как я познавал русских, каким способом… — Он еще произносил эти слова — и уже жалел и о смысле их, и об акценте. Увы. — Об этом кому как не вам судить, Катюша. Я же старался быть прилежным учеником.
Она простит, она конечно же простит. Ведь она так всегда его понимала!..
— Откуда в вашем арсенале появилась пошлость, оберст-лейтенант? Неужто подцепили, как вошь, в окопах?
Упустил момент… Она вдруг — словно рывком — еще больше отдалилась. Ах! — надо было не втягиваться в этот разговор, который и ей не нужен, потому что это не она говорит, а ее обида. Надо было просто обнять ее, прижать к себе, к своей груди. И не говорить ничего, даже не целовать, а просто прижимать ее к себе, и дышать ароматом ее волос, ее тела, и ждать, когда два сердца найдут общий ритм, и только тогда… Если бы только она знала, сколько раз он представлял, как прикасается губами к ее мягким, податливым губам, представлял, как погружается в них. Именно это. Только это. Не секс, а слияние…
Вот и ответ, лишь сейчас он это понял: все последние годы (с каких пор? он еще задавал себе этот вопрос, а уже знал ответ: с тех пор, как не стало отца) он был болен одиночеством, и только возле нее, слившись с нею, он почувствовал себя… не исцеленным, нет; но болезнь отступила настолько, что он перестал ее ощущать. А все, что я пережил возле дота, было послано мне лишь для того, чтобы я утвердился в этой истине.
— Виноват, — сказал он. — Простите. Вы же знаете: я другой.
— Знаю. Но вы так и не ответили на мой вопрос.
Какой вопрос? Ах, да: понял ли я русских… Он вспомнил сержанта; тех четверых, что были с ним… Откровенно говоря — какой-то сброд. Но этот сброд выдержал несколько суток ада и залил немецкой кровью всю округу. Внешнее не увязывалось с сущностью. Не было цельности. Может быть поэтому я и не пытался понять, с чем имею дело, подумал майор Ортнер. Для меня это был частный случай, а не какая-то загадка о таинственной русской душе. Расшифровывать мифы — не по моей части…
— И что же я должен был понять? — спросил он.
Прозвучало резковато, но уж как прозвучало — так и прозвучало. Он хотел поскорее проскочить эту тему, чтобы она не мешала самому важному, единственному, о чем он мог сейчас думать: как вернуть Екатерину. В голове парашютиками одуванчика плавали слова — обломки фраз о несклеиваемых разбитых чашках и о текучей воде, в которую невозможно вступить дважды. Это мешало думать. Он пытался это сдвинуть, стереть, хотя — параллельно — ясно понимал, что думать-то не о чем и незачем. Нужно просто сделать к ней шаг, прижать ее к себе…
— Не знаю, пригодится ли вам то, что я сейчас скажу…
Она не глядела на него. А если б и взглянула — наверное, ничего бы не увидела, — такими были ее глаза. Она все так же сидела на пуфе и поглаживала, едва касаясь пальцами, свой серый жакет, словно пытаясь прочесть текст, скрытый в фактуре шевиота.
— …но я не могу этого не сказать, потому что — я так думаю — это поможет вам разобраться со своею судьбой.
— Я вас слушаю, Катя.
— Так вот: русского — настоящего русского — победить невозможно. Его можно только убить.
— И что из этого следует?
Он думал лишь о том, как повернуть разговор. Или прекратить разговор. Как это говорят русские: в словах правды нет? Или: в ногах правды нет? Значит — опять не о том…
— А следует то, что спасибо за прекрасные цветы; жаль, что я не смогу взять их с собой. — Она встала и бросила костюм поверх крепдешинового платья. — Времени у меня мало, а дел невпроворот. Идемте — я провожу вас до двери.
— И замрете возле нее до моего следующего появления?
— Нет. Потому что сюда уже не вернусь никогда.
Он не думал о смысле ее слов, ведь сейчас не мог думать ни о чем. Кроме одного: прижаться к ней, раствориться в ней. Только в этом было его спасение. К счастью — теперь она стояла, теперь ее не нужно поднимать с пуфа (не потому, что тяжело — для него смешной вес! — но в этом было бы нечто неестественное, какая-то театральность), — так вот, теперь она стояла перед ним, очень удобно, один шаг — и больше не нужны будут эти проклятые, беспомощные слова; шаг — и заговорят их тела, пусть сбивчиво, но на одном, общем для них языке; тогда каждое движение будет укреплять, подтверждать их слиянность…
