Орловская страшно кричала на концентрированных допросах, термин мой, он понравился Листу, но когда, еще до настоящего следствия, ее насиловали вшестером, молчала. Сжимала зубы, морщила искусанный рот и, распахнув глаза, смотрела мне прямо в лицо. Я не участвовал, но находился рядом. Так было принято, вдруг что-нибудь да ляпнут. Приглашенный татарами немецкий унтер пыхтел, брызгал в стороны желтой слюной и отворачивал голову к стенке, боялся встретиться со мною взглядом. Стеснялся участвовать в гнусности, да еще в моем присутствии, вместе с унтерменшами. Но в то же время не смог отказаться, изголодал, какой ни есть, а мужичок, коренастый мужичонка из Силезии, с прыщавой голой задницей и белыми руками без волос.
За долгую жизнь контрразведчика я перевидал множество страшных глаз. Но эти… Мне стало жутко, и я вышел, почти что выбежал. В коридоре столкнулся с Олей Вороновой. Она провела мне рукой по лицу и, вытащив платочек, обтерла пот со лба и со скул. «Что с тобой, маленький? Кого ты испугался?» Я не ответил. Но я действительно испугался.
Оленька понравилась мне сразу, при первой же нашей встрече, в декабре, когда она пришла на опознание двух местных комсомольцев. Но покуда был жив ее муж, я как человек порядочный многого позволить себе не мог. Разве что щипнуть в коридоре за попку или, оказавшись наедине, положить ей ладонь на грудь. Оленька вздрагивала тогда всем телом и беззвучно стонала: «Не надо».
Забавно было смотреть в апреле, как Воронов ее болтался на дубу. В тот день я был зол как черт, только этого мне не хватало, работник он был первоклассный, но улыбку сдержать я не смог. Закеев с татарами тоже. Такое нередко случается с повешенными – у них встает. Так вот, у Воронова торчало не знаю там на сколько дециметров. Жалко, нельзя было измерить, при немецком начальстве следовало соблюдать приличия. Но и начальство сохраняло серьезность с трудом. На обратном пути Закеев и его татары галдели рядом на своем языке и периодически ржали. Верно, представляли себе сладкие муки Оленьки, получившей когда-то в дар бесценное сокровище, – и прикидывали заодно, сумели б они сами составить конкуренцию покойному.
Я тоже неоднократно представлял себя в роли Олиного утешителя. Стремительно входил в ее казенную спальню, где она сидела, давно готовая, в распахнутом пеньюаре, сведенные вместе коленки, волосы на лобке, легкое, как говорится, дыхание. Мне хотелось сунуть ей в руки плетку, стать перед ней на колени, вытянуться, как собачонке, у ног и приказать ей: «Бей». Еще, еще, еще, еще. А потом вскочить, развернуть лицом к стене, схватить рукой за волосы, пригнуть, насладиться изгибом спины и наконец вонзить, ощутить… Как когда-то в Киеве, с гимназисткой на Фундуклеевской, беглого брата которой подозревали в сотрудничестве с Чека. Процент влажности в нужном месте… Правда, после истории с Орловской об этом уже не думалось. Вернее, думалось – но лишь до определенного момента. Войти, сидит, стянуть штаны, удар, удар, вскочить. А потом возникала морда кретина-унтера и слюна на сизо выбритом подбородке.
Лазарева, комсомолка с адмиральской фамилией, плакала. Как ребенок, от обиды, злости, боли, бессилия. Цеплялась руками, дергала ляжками, пыталась ударить пяткой. Им не фиксировали ног, Закеев находил это неинтересным и некрасивым. Не знаю, как считали его ребята. Занятые делом, они ругались и переговаривались.
– Ровно, тварь, лежи, мандой, сказал, не дергай.
– Да это же целка. Эй, Павло, хочешь целку попробовать?
– Да ты уже спустил. А после тебя какая там целка.
– Хлопцы, кому гондон?
Сцена была отвратительна, но нужно было себя пересилить. Воспитание воли, постоянное упражнение, на протяжении двадцати с лишним лет. Это категорически необходимо, и дело не только в профессии. Иначе можно размякнуть и стать одним из слабаков, из тех, кого имеют и кого уничтожают. То есть утратить самоё себя, сущность, смысл существования.
От проходившего мимо, расслабленного совершенным актом Павла Глинского пахну́ло мочой и калом. Он трудился в зондеркоманде, обслуживал там газовый фургон, работа была не из легких – вытаскивать синие трупы, судорожно сплетенные между собой, и очищать машину от предсмертных, весьма обильных, как правило, испражнений. До плена он был старшина, начальник склада ГСМ, зрение имел неважное, к расстрелам оказался непригоден. Пария в нашей иерархии, но Закеев позвал и его, знал, что это понравится Листу. Глинский должностью был недоволен, просил перевести его из разгрузчиков в погрузчики, работа заведомо более чистая, – но Закеев его непонятно за что презирал и считал, что в разгрузчиках Глинскому самое место. Русские называли его золотарем, а интеллигентный юноша Измайлов – «ассенизатором и водовозом, нацреволюцией мобилизованным и призванным». Однажды после акции не было в душе воды, и в течение дня все обходили Павла за версту. Да и теперь бы не стоило пробовать после него. Но ребята из зондеркоманды были не из брезгливых.
Немецкий унтер, кончив, странно захрипел. Изо рта его ниткой свисала желтоватая струйка. Когда он встал и, обессиленно качаясь, брел мимо стола, мне на рукав угодило несколько желтых брызг.
– Прошу прощения, – пробормотал он смущенно.
Я отмахнулся. Скорее бы всё кончилось.
Мероприятие было проведено по предложению Листа. «Не пропадать же добру, пусть персонал развлечется». Я понимал, однако, что и это было ради макаронника. «Хватит по шести человек на каждую. Мы же не звери. Итого двенадцать… Апостолов». Наш медик Мартин Гульде, услышав это, недовольно сморщился. Он, говорят, был верующий, католик или лютеранин, я не интересовался. Увлекался русской церковной живописью, собирал в чемодан иконы. Надо будет попросить его впрыснуть мне морфия. Вещь в обстановке повседневных мерзостей необходимая. Лист себе подобного не позволял, но и черным трудом почти не занимался. А потом нежился в объятиях своей белобрысой курвы, расхваливая мне по утрам редкостную упругость обширного бюста, мягкость, свежесть и глубину ее рта. «Вы подозрительно равнодушны к дамам, – хихикал он. – Обратите внимание хотя бы на фрау Воронов. Она же исходит тоской по упругому фаллосу». Его бы ко мне в подвальчик, да не на полчаса, а на пять или на шесть. Или в газваген – понюхать дерьма вперемешку с выхлопами. Попрыгунчик.
Мы долго выявляли их родственные связи. На всякий случай произвели аресты в Ялте, Карасубазаре, Алупке. Отцы, матери, дядьки и тетки. Взять удалось не всех. У повешенного Федора Волошина имелась сестра в Севастополе, которую звали Марина. Возможно, служила в Приморской армии. А сейчас? Догнивает в степи, прячется по подвалам, подыхает от жажды и голода на страшном теперь Херсонесе? Кому посчастливилось больше? Ему или ей?
Но это было давно. Теперь у меня мармелад, выражаясь по-русски – повидло. Завтра появится что-нибудь новое, борьбе с сорняками не видно конца. И в придачу бесконечные допросы, дружеская помощь, которую великодушный Лист оказывает умнику из абвера, шустрому капитан-лейтенанту. Сухопутный моряк отправится вскоре в Берлин или Польшу и позабудет про крымские гадости. А пока что удобно устроился в Симферополе, в уютном кабинетике, рядом с Оленькой Вороновой, попивая, покуривая и считая себя в душе выше и чище всех – партийных, эсэсманов, Листа, не говоря о таких, как я. Честный немец, мне доводилось встречаться с такими. При случае сумеет отвертеться, переваливши вину на Гейдриха и прочих палачей – в отличие от которых они, разведчики Канариса, всего лишь исполняли свой долг. Потому что были солдатами.
* * *
Я поднял голову на шум из коридора. Дверь приоткрылась, и просунулась морда одного из татар, Мустафы, любимца Закеева, деревенщины, умудрившейся не побывать ни разу в школе даже при Советах. Он первым имел Орловскую, еще не вонявшую дерьмом после зондеркоманды. Когда узнал, что Лазарева была, так сказать, невинна, сожалел, что промахнулся, не опробовал свежий кусочек. «У тебя же есть невеста непочатая», – смеялся тогда Закеев по-русски, чтобы было понятно всем. Мустафа улыбался в ответ: «Э, друг, ничего не понимаешь, такой не все дни бывает».
– Что тебе? – спросил я недовольно.
– Человек прислали. Учить надо. Плохой, невоспитанный, дикий совсем.
– Кто прислал?
Разумеется, прислал капитан-лейтенант. Просил о небольшом, сугубо воспитательном мероприятии. Как же он мне осточертел… Я встал из-за стола и распорядился:
– Вводи. И за Закеевым пошли кого-нибудь.
– Уже идет, минута будет. Вода нести? Жарко очень.
– Валяй.
С такими, как Мустафа, было лучше поддерживать демократические отношения. Но иногда хотелось пристрелить. Вместе с Закеевым. И куда-нибудь скрыться. Чтоб навсегда позабыть о двадцатипятилетнем кошмаре. Заняться литературой, читать хорошие светлые книги, преподавать в какой-нибудь гимназии, стать управляющим на плантации. В Бразилии, Аргентине, Венесуэле. Русская Голгофа, русская судьба, русское рассеяние. Как у последних жидов.
