— Километр, — эхом отозвался Сергей Иванович и замолчал.
Кешка включил фонарик. Сергей Иванович лежал на ступеньках. Его лицо стало каким-то серым, на нём в лучах фонарика блестели капли пота. Кешка подолом рубашки вытер пот с лица.
— Дядечка… Сергей Иванович, — взмолился он, — что же мне делать? Как помочь вам?
— А ты помог уже, — сказал Сергей Иванович, — ты напомнил мне, кто мы такие с тобой. А мы — советские… Поэтому не имеем права поддаваться слабости и безволию, а как та пружина всегда должны быть готовы выпрямиться… Я только отдохну, Кеша…
Кешка присел рядом.
— Дядечка, — обратился к Сергею Ивановичу Кешка, — а звание у вас какое: майор или полковник?
— Звание у меня, Кеша, самое генеральское, хоть я, может быть, и не сиганул дальше полковника, — оживился Сергей Иванович. — Так когда-то говорил мне сам Климентий Ефремович, товарищ Ворошилов.
Кешка даже ушам своим не поверил.
— Вы видели Ворошилова?..
— Как тебя вижу, — с гордостью ответил Сергей Иванович. — Подошёл он ко мне, пожал руку и говорит: «Давно я слышал о вас, а вот увидеть не приходилось. По моему понятию, так вы не иначе как генерал и звание у вас генеральское». Я тогда в Сочи, курорт такой есть, работал, а он отдыхал там. Эх, Кеша, Кеша, какая жизнь была!.. Сколько радости людям приносила!.. А мы иногда не ценили… А ценить её надо, потому что она самая красивая, самая лучшая… Давай, Кеша, руку и пойдём… Пойдём, Кеша, всем чертям назло…
Сергей Иванович протянул руку, Кешка помог ему подняться. Сергей Иванович опёрся на Кешкино плечо. Они ступили один шаг, второй, третий… Пошли потихоньку.
Тот несчастный километр подземного коридора они одолели часа за три. Пройдут шагов двадцать и долго отдыхают. Потом опять идут, едва переставляя ноги. Но идут же, не стоят на месте.
Ещё больше часа ползли они по крутой лестнице колодца. Ну, а потом надо было обходить местечко, чтобы не попасть злыдням-фашистам на глаза.
Было очень поздно, выщербленная луна уже вылезла на небо и сеяла оттуда тусклый свет на притихшую землю, когда они с Сергеем Ивановичем добрались наконец до дома на краю кладбища.
Пока выбирались из подземелья, пока обходили местечко, у Кешки была одна забота — довести Сергея Ивановича домой. Теперь у Кешки появилась другая забота — как показаться на глаза бабушке.
Хоть бабушка Олимпиада Захаровна и не была очень строгой, Кешка её побаивался. Особенно тогда, когда где-либо задерживался, а бабушка его ждала и волновалась. Тогда она могла не только наругаться, но и огреть хворостиной, которая каким-то образом всегда оказывалась у неё под рукой. Поэтому Кешка, если чувствовал свою вину, подходил к бабушке только на расстоянии этой хворостины.
Сегодня Кешка чувствовал особенную вину. Он отпросился на три часа, а задержался до поздней ночи. Пока успеешь слово сказать в своё оправдание, получишь розги. Да и поймёт ли бабушка, которая только и знает, что копаться в огороде, благородный Кешкин поступок? Ещё прогонит спасённого командира…
Кешка надеялся пробраться тихонько в дом, прихватить хлеба, огурцов, накормить Сергея Ивановича, а тогда уже вести его в церковь, что на кладбище. Хорошо было бы, если бы бабушка крепко спала…
Сергея Ивановича Кешка положил под небольшую копну сена. Тихонько пошёл к дому. Хотел зайти в избу через сенцы, но вовремя спохватился, что дверь в сенцах верещит так сильно, что даже в Велешковичах слышно. Самое лучшее залезть в дом через окно.
Оно открылось тихо, словно было в сговоре с Кешкой. Прислушался — тишина. Спит бабушка. Кешка перекинул одну ногу через подоконник, вторую. Под потолком загудели потревоженные мухи и замолчали, наверно, догадались, что свой лезет.
На цыпочках Кешка дошёл до порога, где в шкафчике лежал хлеб. И шкафчик открылся без единого шороха. Кешка взял буханку хлеба, разломал её наполовину.
Кто-то крепко ухватил его за ухо и крутанул так, словно хотел вырвать с корнем.
— Где же ты, голубок, шатаешься? — сказал кто-то бабушкиным голосом.
Так и есть — попалась жучка в бабушкину ручку!..
— Бабушка миленькая, я больше не буду, — начал проситься Кешка.
Бабушка ещё раз крутнула Кешкино ухо, но уже не так больно. Может быть, ухо привыкло, а может быть, у бабушки от сердца отлегло — всё же не пропал, нашёлся внук.
— Вот что, голубок, теперь ты всю войну в доме просидишь, дальше двора носа не высунешь, — пообещала бабушка. — Что же это будет, если я тебя не уберегу, что твои родители скажут, когда с войны возвратятся? А теперь садись да ужинай… Видишь, как проголодался, вон сколько хлеба отломал…
— Так я не себе, — неожиданно признался Кешка.
— Тогда веди и огольцов своих в дом, — приказала бабушка.
— Там не огольцы, а полковник раненый, — сказал Кешка.
— Ах ты, боже мой! — всплеснула руками бабушка. — Какой полковник? Откуда?
— С лагеря монастырского… Там всех пленных фашисты расстреляли, один он остался… Голодный совсем…
— Что же ты до этого времени молчал? — набросилась на Кешку бабушка. — Где он? Ах ты, горюшко наше…
Бабушка выбежала во двор. Кешка за ней.
Сергей Иванович лежал неподвижно. Даже Кешка испугался — не умер ли? Бабушка стала на колени, приложила ухо к груди.
— Потерял сознание он… Бери за ноги, понесём, — приказала она.
Сергея Ивановича положили на кровать. Он так и не пришёл в сознание.
Бабушка завесила окна, засветила лампу. Долго смотрела на потерявшего сознание человека.
— Хорошо, что ты его хлебом не накормил, — сказала она. — Тогда уже не было бы спасения. Голодному это как отрава.
Бабушка развела на шестке огонь, поставила на него чайник. Сама пошла в сенцы. Оттуда принесла пучки трав. Когда вода закипела, положила травы в чайник.
— Помоги мне, — попросила она Кешку. — Надо раны обмыть, перевязать, а потом отваром напоить…
Сергей Иванович был ранен двумя пулями, к счастью, не очень тяжело. Но крови потерял много.
Бабушка обмыла раны, перевязала холстиной. Потом напоила Сергея Ивановича отваром.
— Выживет, — сказала она. — Крепкого здоровья человек. Другой бы на его месте давно отдал бы богу душу… Теперь ему надо хорошенько выспаться. И ты ложись, а то поздно уже…
Кешка разделся, нырнул в кровать да вдруг как закричит.
— Чего ты? — удивилась бабушка.
— Там кто-то лежит… Тёплый, — заикаясь от страха, сказал Кешка.
— То Лёвка Гутман, — ответила бабушка. — Он сегодня также из-под расстрела убег…
Среди велешковичских мальчишек Максимка был самым примерным учеником. У него никогда не было замечаний от учителей. Он прилежно учился. Но до круглого отличника не дотягивал. В Максимкином табеле всегда красовались две тройки: одна — по пению, вторая — по физкультуре. Да в том его вины не было.
Как ты запоёшь, если у тебя голос, как у молодого петушка, который впервые пробует закукарекать — ломкий, писклявый, хриплый, даже самому стыдно. На уроках пения Максимка только делал вид, что поёт — широко раскрывал рот. Да обмануть таким образом учителя пения Наркиса Силантьевича было невозможно. Наркис Силантьевич вдруг стучал дирижёрской палочкой по столу, а когда класс замолкал, обращался к ученикам:
— А теперь, дети, послушаем, как поёт Савик… Максим, пропой, пожалуйста, ноту «ре».
Максимка пробовал вытянуть эту проклятую ноту «ре». Получалось что-то невообразимо фальшивое, козлиное, что Наркис Силантьевич зажимал уши ладонями и ставил в классный журнал маленькую тройку, словно хотел подчеркнуть этим, что способности к пению у Максимки вот такие же мизерные, как и эта тройка.
Наркис Силантьевич, может быть, закатил бы Максимке и двойку, но не хотел огорчать Максимкину маму Христину Климентьевну.
Максимкина мама работала учительницей в той же школе, где учился Максимка и которую она когда-то окончила сама да и осталась работать в ней. Христину Климентьевну очень огорчали сыновы оценки по пению. Но что возьмёшь с безголосого! Ему хоть сто двоек закати, петь не научишь…
Не лучше у Максимки было и с физкультурой. Во-первых, Максимка никак не мог научиться ходить в строю. Учитель физкультуры Данила Иванович, бывало, командует: левой, левой, левой — и все под его команду идут левой ногой, а Максимка хоть плачь — правой… Данила Иванович тогда грозно спрашивал:
— Кто там ступает правой?..
Ученики отвечали хором:
— Савик ступает правой… Савик шагает правой…
Во-вторых, у Максимки не получались физические упражнения. Девочки и те выполняли их лучше Максимки. То ли сил у него не хватало, то ли сноровки, а может быть, рост мешал. Только Даниле Ивановичу до этого не было никакого дела. Он всегда ставил Максимке жирную, большущую тройку, чтобы и слепому было видно, какой Максимка неудачник.
