…Две девочки в одинаковых красных пальтишках везут садовую тачку. В тачке узлы, поверх которых в корзине — черная кошка и рядом с ней кукла в кружевном платье.
…Велосипедист в фетровой шляпе, в очках, в желтом парусиновом балахоне. На багажнике велосипеда кипа книг и привязанный к ним синий эмалированный чайник.
…Грузовик с подвязанными веревкой крыльями и разбитыми фарами. Дверок у кабины нет, Из горловины радиатора клубами вырывается пар. В кузове на горе полосатых матрацев — дети, испуганные, притихшие, похожие на затравленных зверьков.
…Мужчина в выгоревшей армейской гимнастерке тяжело выбрасывает вперед ноги, отталкиваясь костылями. За плечами у него мешок на веревочных лямках, на боку — серая холщовая котомка, из которой торчат зеленые перья лука.
…Старик горец в праздничной черкеске с серебряными газырями, в карачаевке благородного золотистого каракуля, с длинным кинжалом на поясе. Идет, опираясь на толстую узловатую палку, медленно переставляя ноги, не глядя ни на что и ни на кого. Ему лет девяносто, не меньше. Наверное, еще видел Шамиля…
Идут и идут, черные от усталости, с ничего не выражающими лицами, с мешками, котомками, чемоданами, рюкзаками и просто без ничего. Шарахаются от наплывающих на них повозок, спотыкаются, падают.
Сигналят машины, плачут дети на руках матерей, кто-то пронзительно кричит в середине толпы:
— Ой, помогите же, люди добрые! Ой, помогите!..
Пыль белым прозрачным занавесом поднимается над дорогой, пудрит головы, плечи, спины людей.
Шофер нашего головного ЗИСа, приоткрыв дверцу кабины, наполовину высунувшись, спрашивает старуху, опустившуюся на землю прямо у колес:
— Откуда, мамаша?
— С Тереку, милый… с Тереку… А кто из Урухской…
У старухи водянистые, слезящиеся глаза, платок сбился на спину, седые волосы свалялись в грязный серый колтун.
— Двое булы, милый… а зараз ни одного немае…
Она снимает с ноги разбитый яловый сапог и вытряхивает из него соломенную труху.
— Двое булы, один одного кратче, а теперь не чуты ни одного… Старшенький пид Ростовом… а меньший у Пятигорском… Не знаю зараз, де их могилки шукаты…
— Немцы у вас, что ли? — кричит шофер.
— Немчуки, милый, немчуки проклятые… Я и хатыну побелить не успела, всю бонбой разбили…
— Когда?
— Вчора утречком… Як пишлы бонбы бросать… як пишлы… Було хозяйство, а теперь ничого немае… Ой, лишенько!.. Усе сердце обуглилось…
Она обнимает сапог, прижимается лицом к голенищу и плачет, раскачиваясь из стороны в сторону.
Шофер с треском захлопывает дверцу кабины и отпускает тормоза. Взревев сигналом, ЗИС медленно поворачивает на дорогу. За ним так же медленно ползут остальные машины, Толпа раздается, обтекает грузовики, бурлит. Перед радиатором мелькают лица, то испуганные, то растерянные, то злые, то равнодушные ко всему, Нам что-то кричат, но за шумом мотора не разобрать слов, И кажется, что мы не едем, а плывем покачиваясь по спинам, по плечам, по головам людей…
На окраине станицы шофер дает полный газ. Мы трясемся в кузове среди подпрыгивающих лопат и перекатывающихся ломов и молчим.
Мы едем по долине Терека через так называемые Эльхотовские ворота, С обеих сторон долину сжимают Сунженские горы. Они невысокие, но очень крутые. Они рассечены оврагами и ущельями, по склонам и обрывам которых взбираются вверх густые кусты терновника. Долина здесь шириной километра полтора. Слева от нас, в отдалении, несет свои мутные воды Терек, Курсанты говорили, что здесь неплохая рыбалка, но нам за все время жизни в гарнизоне удалось выкупаться всего один раз, так плотно были забиты учебой дни. Справа, рядом с шоссе, блестят рельсы железной дороги. Это единственный путь на Алагир, на Беслан и на Орджоникидзе, Преддверие Грозненского нефтяного района. Ключ к Крестовому перевалу. Когда-то здесь путешествовал Лермонтов…
Эльхотово закутывается в зелень садов. Шоссе поворачивает к Змейской, но мы съезжаем с него и едем вдоль железной дороги.
Мы проезжаем мимо батареи зениток, замаскированных под деревья ветвями дикой яблони. Минуем будку путевого поста, недалеко от которой отделение по пояс раздетых бойцов роет траншеи, и останавливаемся.
— Сгружайтесь!
Через борт грузовика летят ломы и лопаты. За ними высыпаемся мы. От группы работающих к нашим ЗИСам бежит старший лейтенант, Цыбенко докладывает о прибытии взвода.
— Сколько человек? — отрывисто спрашивает старший.
— Пятьдесят шесть.
Старший быстро оглядывает нас, передергивает плечами. Он, видимо, чем-то недоволен. Белки глаз у него красные, то ли от бессонницы, то ли от пыли, кожа на носу шелушится. Гимнастерка расстегнута до самого пояса. Вокруг пуговиц расплылись ржавые пятна. Мятая суконная пилотка сбита на затылок, нижние бортики ее потемнели от пота, На ногах у старшего лейтенанта почему-то не сапоги, а ботинки с обмотками.
— Линия обороны от берега до железной дороги, — объясняет он. — Направление танкоопасное, Они обязательно попытаются прорваться здесь, по самой удобной дороге. Через два часа нам подвезут ПТО. Мои люди оборудуют для них позиции. Ну, а вы своих… — Он снова с каким-то пренебрежением оглядывает нас. — Вы своих ставьте на окопы. Пусть сначала отрывают индивидуальные ячейки и пулеметные гнезда, Потом будет видно по ситуации… Понятно?
— Розумию, — отвечает Цыбенко и, подумав немного, спрашивает: — Верно говорят, что у германцев здесь наступают СС?
— Не говорят, а известно точно, — хмурится старший. — Из района Нижнего Курпа двигаются части первой танковой армии генерала Клейста и моторизованной дивизии СС «Викинг», Вчера они захватили Урухский, Таково положение, сержант, К вечеру мы должны закончить все земляные работы и создать здесь линию обороны.
Он еще раз цепко оглядывает нас и вдруг резко поворачивается к Цыбенко;
— А где ваше оружие, черт возьми?
— Тамочко, на машине, — кивком показывает сержант. — А ну, хлопцы, давайте за карабинами! Швыдче!
Винтовки, гранаты, пулеметы были погружены на замыкающий, четвертый ЗИС по распоряжению самого Цыбенко. Он боялся, что в тряске мы можем случайно покалечить друг друга. Теперь мы разбираем их, находя в кузове по номерам и меткам, Подсумки и перевязи у всех намечены чернильным карандашом, а некоторые ребята, несмотря на строжайший запрет, даже ухитрились вырезать свои инициалы на прикладах карабинов.
— Опрометчиво поступили, сержант! А еще фронтовик! — выговаривает старший нашему сержанту. — А если бы машина застряла? Представляете ситуацию — взвод без оружия!
— Га! Та мы бы ее из любой ситуации вытягнули! — отвечает Цыбенко.
Нас распределили по линии длиной в километр. Линия начиналась на плоском берегу Терека и тянулась через кусты облепихи и терновника почти до самой дороги. За нашими спинами на горизонте маячили тополя Эльхотова. Левее, за Тереком, километрах в трех, млела под солнцем Змейская. Было необыкновенно ясно и тихо кругом. В густой синеве неба висело несколько пухлых облаков. Тени от них серыми пятнами лежали на склонах гор. Сочно и пышно зеленела долина. Казалось, не конец сентября стоял на дворе, а плыл над горами жаркий июль.
Старший лейтенант, прикидывая и рассчитывая что-то, развернул нас в цепь, У каждого индивидуальная задача; вырыть ячейку для стрельбы с колена. На тактике мы уже копали такие.
Меня и Васю Строганова поставили на пулеметное гнездо. Это такая же стрелковая ячейка с земляным валиком-бруствером впереди для защиты от пуль, только для двух человек.
Цыбенко сам наметил контуры гнезда, прокопав канавки.
— А теперь, хлопцы, давайте! — подбодрил он нас и, взглянув для чего-то на небо, добавил; — Через два часа гнездо должно буть.
Верхний слой чернозема на штык лопаты мы сняли быстро, минут за десять. Под черноземом пошел песок с галькой. Галька становилась все крупнее и наконец превратилась в здоровенные булыжники, прямо-таки вцементированные в почву. Мы раскачивали их ломами, обкапывали со всех сторон и, ссаживая пальцы, с трудом выдирали из земли. Через час мы все еще копошились на полуметровой глубине.
Мы сбросили ремни, заправили гимнастерки в брюки и засучили рукава, но от этого не стало легче. Мы обливались потом.
Через две ячейки слева от нас работал сержант. Он копал не торопясь, размеренными, какими-то даже ленивыми на вид движениями, но сделать успел больше всех. Он почти по пояс вошел в жесткую землю.
— Руки отламываются, — сказал вдруг Вася и бросил лом на кучу щебенки. — Давай передохнем.
Мы присели на край гнезда.
Ладони мои горели, будто обваренные. Кисти рук опухли от напряжения. У оснований пальцев наметились хорошие волдыри.
— Попить бы. Может быть, в будке что-нибудь есть?
Сейчас я пожалел, что не захватил из казармы фляжку. Она так и осталась там, в рюкзаке, под топчаном.
