Нет уж, лучше пусть уютно тикают старые ходики, за окном в слабых лучах уличного фонаря косо летит снег, под ладонью ощущается теплая пушистая шерсть лежащей рядом Яринки.
И все же очень тоскливо на сердце. Там девочки хлопочут сейчас на кухне, им весело, не смолкает смех… А она здесь одна горюет. А что, собственно, горевать? Одеться, пока не поздно, оставить маме и отцу записку, побежать на станцию и уехать в Москву!..
Женя спустила ноги на пол и уже собралась было подняться с дивана, но одернула себя. «Решила, — так зачем менять… А туда же — занималась укреплением воли… Уж признайся, что себя потерзать хочется, да пококетничать с ним… Но это же противно, унизительно, недостойно настоящего человека… Нет, нет и нет, никуда я не поеду».
Она решительно подобрала под себя ноги и взяла книгу. Прочитала абзац, но ничего не поняла — все-таки было жалко себя. Иронически хмыкнула: «Несчастная, покинутая… И это — будущий астроном…»
Встала, пошла на кухню, взяла тряпку и стала протирать пол. К тому времени, когда пришли отец с матерью, совсем успокоилась и встретила их веселым приветствием:
— Уважаемые родители, желаю вам счастливого Нового года, к встрече которого квартира Рудневых готова полностью!
К 21 июня 1941 года у третьекурсников мехмата были сданы почти все экзамены, оставался только один зачет — по немецкому языку. Воскресное утро 22-го выдалось тихим, безветренным и не очень жарким. Облака порой закрывали солнце, но на небе оставались обширные голубые поля и дождя ждать не приходилось. Женя проснулась как обычно в шесть, но не встала — захотелось понежиться в постели. Занавески на окне ярко светились, пронизанные утренними лучами. Мысли были легкие, спокойные: сессия фактически сдана, и притом на «отлично». Остается сегодня посидеть над немецким и завтра сдать его. И все, и каникулы… С папой и с мамой уже договорилась: все вместе, как и в прошлом году — в Бердянск, на родину, на море. Будет сверкающая, теплая вода, горячий песок, черные ночи, полные звезд, которые можно разглядывать часами, не отрывая глаз. Теперь она поедет из Москвы с легким сердцем: ей не о ком больше думать и мечтать, она вольный человек. Никакого Вити больше не существует. Это стало для нее ясно еще в феврале, после зимних каникул. Она пришла на лекцию, на улице еще было темно и сонно, в аудитории горели лампы на длинных шнурах. Заняла свое обычное место в третьем ряду и стала ждать звонка. Студенты входили, рассаживались. И вдруг поймала себя на мысли, что ей не хочется посмотреть, где и с кем рядом сел Витя, что ей это безразлично. Она даже удивилась сначала, но потом как будто обрадовалась. Впрочем, было ли это чувство в самом деле радостью? Было или не было, но все в прошлом, легко и чуточку грустно — «любовь прошла»! Впрочем, это лишь тень любви! Очень, очень хочется взаимной, чудесной любви, именно такой, когда не унять ликующего чувства при мысли, что тебя любят. Как замечательно, наверное, быть любимой! «Женечка, милая, любимая!» Пусть же, наконец, кто-нибудь скажет эти слова!
— Женя, царство божие проспишь.
Анна Михайловна на всякий случай говорит тихо — не хочет будить дочь.
— А я уже не сплю. Я мечтаю. Мечтаю о воле, о море, о Бердянске. Ведь я известная мечтательница.
— Вставай, вставай, мечтательница.
Мечтательница умывается, причесывается. В комнату проникает кофейный дух, вслед за тем из кухни слышится легкое шипенье, пахнет оладьями, и становится совсем уютно. Кофе пьют без папы — он на работе. Женя ест оладьи и восторженно качает головой. Анна Михайловна счастлива.
А потом мечтательница сидит в саду с грамматикой на коленях и повторяет спряжения, беззвучно шевеля губами и время от времени произнося вслух те самые немыслимые немецкие фразы, из которых, по словам Твена, выныриваешь с глаголом в зубах. Над головою долбит дерево неутомимый дятел, и Женя с улыбкой отмечает про себя: «Вот с кого надо брать пример — сама целеустремленность. И головной боли не знает, — диво!»
К полудню небо затянуло, чуть похолодало, зашатались под ветром кусты, запахло жасмином…
Вдруг донесся всполошный вскрик матери: «Женя!» Так кричат, когда зовут на помощь. Если бы не эта интонация в ее голосе, Женя, наверное, только бы отозвалась: «Что, мама?» — но тут она вскочила и бросилась в дом. Анна Михайловна стояла под репродуктором, с тоской приложив руку к губам, вслушиваясь в грозные слова: «…напали на нашу страну… подвергли бомбардировке со своих самолетов наши города… убито и ранено более двухсот человек…»
— Война, Женя! Война с Германией!
— Как война, ведь договор…
— Вероломно, без объявленияб слушай, погоди…
— Все-таки это случилось!
Случилось то, к чему их готовили на стрельбищах, на занятиях по противохимической и противовоздушной обороне, в военизированных походах… «Если завтра война, если завтра в поход…», и теперь это произошло, это явь.
На следующий день, в последний день зачетов и экзаменов, студенты впервые за долгие годы не говорили о сессии, отметках, профессорах и доцентах, о своих «хвостах», о предстоящих каникулах. Вид у девушек был встревоженный, а у ребят в походке, в лице, движениях появилась новая для них сдержанность, ожидание чего-то исключительно важного. Будто предстояло им сдать такой трудный экзамен, с которым нельзя сравнивать ни один из бывших ранее. Но и они пока не представляли себе, сколь тяжким и жестоким этот экзамен будет.
Один за другим следовали первые обескураживающие военные дни. Каждый день сводки Совинформбюро приносили новые неутешительные, горькие, ничем не объяснимые известия. Студенты приходили в университетский комитет комсомола и с надеждой рассматривали карту, на которой флажками была отмечена линия фронта.
Ежедневно гитлеровцы продвигались на 30—50 километров, рвались к Москве. Понять причины неудач нашей армии тогда было невозможно. Да и думать о причинах, когда следовало защищать страну, — занятие бесполезное. 29 июня было принято постановление о мобилизации коммунистов и комсомольцев для отправки на фронт в качестве политработников. Только в первые три месяца войны военную форму надели 95 тысяч коммунистов и комсомольцев. Большинство из них сразу же отправилось в действующую армию. В начале июля в Москве приступили к формированию ополчения. 2 июля Совет Народных Комиссаров СССР принял решение «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне». Уже на следующий день по улицам города прошли первые дружины гражданской обороны: мужчины и женщины в штатском, с противогазами через плечо; от дома к дому ехали грузовики, с которых раздавали мешки с песком; жильцов учили заклеивать окна полосками бумаги и устраивать светомаскировку или, как тогда говорили, «затемнение».
Ни о каких каникулах, ни о каком отдыхе теперь не приходилось думать. Студенты целыми днями резали газеты на полоски и заклеивали ими крест-накрест огромные университетские окна, в подвале оборудовали бомбоубежище. Утром, как обычно, Женя ехала в университет, резала газеты, склеивала черные шторы затемнения, а потом, вернувшись домой, помогала отцу и соседям устраивать в саду убежище. Всем домом они не только вырыли глубокую щель, но и построили просторную землянку с нарами, столом, полками и печкой. Жене землянка показалась очень уютной, и однажды она там даже переночевала для пробы.
Сводки Совинформбюро каждое утро ждали с одной и той же мыслью: ну сегодня, наконец, должны сказать, что немцы остановлены, что самое страшное миновало; казалось, это должно случиться вот-вот. Однако новый день приносил новую тревогу: оставлен еще один город. Постепенно, особенно после речи И. В. Сталина 3 июля, люди стали понимать, что идет большая, тяжелейшая война, что для советских людей это такая же всенародная, отечественная война, какой была война 1812 года. Как и в далеком 1812-м, враг подошел к Смоленску, начались кровопролитные бои. Каждый день на московских улицах слышалась торжественная и тревожная песня: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»
Несколько ночей Женя дежурила на крыше университета — ждали налетов. В короткие июльские ночи, когда уже во втором часу начинает светать, сидя в темноте на чердаке, она пыталась осмыслить все происходившее и окончательно решить для себя, что ей делать. Женя, которая никого ни разу не обидела в своей жизни, вдруг поняла, что может остро, жестоко ненавидеть. Раньше фашизм бесчинствовал где-то далеко, это было возмутительно, но теперь он вломился в наш дом, и словом, осуждением его не остановишь, его надо бить. Что же делать? Многие студенты, не дожидаясь призыва, ушли на фронт добровольцами, но она — девушка, к тому же никакой военной специальности у нее нет, даже медсестрой она сразу быть не сможет — ей откажут. Несколько девушек уже ходили в райком комсомола проситься на фронт, их не взяли. И все же оставаться дома с папой и с мамой, учиться в университете, как ни в чем не бывало, когда за нее на фронте сражаются другие, она не могла — не позволяла совесть.
