Лицо Жаффе показалось мне вдруг очень усталым.
– Не знаю, правильно ли я поступил, – сказал он, – но было бы бессмысленно успокаивать вас словами. Вы бы мне просто не поверили. Теперь вы увидели, что многие из этих людей страдают сильнее, чем Пат Хольман. У иных не осталось ничего, кроме надежды. Но большинство выживает. Люди становятся опять совершенно здоровыми. Вот что я хотел вам показать.
Я кивнул.
– Вы поступили правильно, – сказал я.
– Девять лет назад умерла моя жена. Ей было двадцать пять лет. Никогда не болела. От гриппа. – Он немного помолчал. – Вы понимаете, зачем я вам это говорю?
Я снова кивнул.
– Ничего нельзя знать наперед. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь – очень странная штука. – На его лице резко обозначились морщины. Вошла сестра и шепнула что-то ему на ухо. Он выпрямился и кивком головы указал на операционный зал. – Мне нужно туда. Не показывайте Пат своего беспокойства. Это важнее всего. Сможете?
– Да, – сказал я.
Он пожал мне руку и в сопровождении сестры быстро прошел через стеклянную дверь в ярко освещенный известково-белый зал.
Я медленно пошел вниз по лестнице. Чем ниже я спускался, тем становилось темнее, а на втором этаже уже горел электрический свет. Выйдя на улицу, я увидел, как на горизонте снова вспыхнули розоватые сумерки, словно небо глубоко вздохнуло. И сразу же розовый свет исчез и горизонт стал серым.
Какое-то время я сидел за рулем неподвижно, уставившись в одну точку. Потом собрался с мыслями и поехал обратно в мастерскую. Кестер ожидал меня у ворот. Я поставил машину во двор и вышел.
– Ты уже знал об этом? – спросил я.
– Да. Но Жаффе сам хотел тебе сказать.
Кестер взглянул мне в лицо.
– Отто, я не ребенок и понимаю, что еще не все потеряно. Но сегодня вечером мне, вероятно, будет трудно не выдать себя, если я останусь с Пат наедине. Завтра будет легче. Переборю себя. Не пойти ли нам сегодня куда-нибудь всем вместе?
– Конечно, Робби. Я уже подумал об этом и предупредил Готтфрида.
– Тогда дай мне еще раз «Карла». Поеду домой, заберу Пат, а потом, через часок, заеду за вами.
– Хорошо.
Я уехал. На Николаиштрассе вспомнил о собаке. Развернулся и поехал за ней.
Лавка не была освещена, но дверь была открыта. Антон сидел в глубине помещения на походной койке. Он держал в руке бутылку. От него несло, как из винной бочки.
– Околпачил меня Густав! – сказал он.
Терьер запрыгал мне навстречу, обнюхал и лизнул руку. Его зеленые глаза мерцали в косом свете, падавшем с улицы. Антон встал. Он с трудом держался на ногах и вдруг расплакался:
– Собачонка моя, теперь и ты уходишь… все уходит… Тильда умерла… Минна ушла… Скажите-ка, и чего это ради мы живем на земле?
Только этого мне не хватало! Он включил маленькую лампочку, загоревшуюся тусклым, безрадостным светом. Шорох черепах и птиц, низенький одутловатый человек в лавчонке.
– Толстяки – те знают зачем… но скажите мне, для чего, собственно, существует наш брат? Зачем жить нам, горемыкам?.. Скажите, сударь…
Обезьянка жалобно взвизгнула и исступленно заметалась по штанге. Ее огромная тень прыгала по стене.
– Коко, – всхлипнул одинокий, наклюкавшийся в темноте человек, – иди сюда, мой единственный! – Он протянул ей бутылку. Обезьянка ухватилась за горлышко.
– Вы погубите животное, если будете его поить, – сказал я.
– Ну и пусть, – пробормотал он. – Годом больше на цепи… годом меньше… не все ли равно… один черт… сударь…
Собачка тепло прижималась ко мне. Я пошел. Мягко перебирая лапками, гибкая и подвижная, она побежала рядом со мной к машине.
Я приехал домой и осторожно поднялся наверх, ведя собаку на поводке. В коридоре остановился и посмотрел в зеркало. Мое лицо было таким, как всегда. Я постучал в дверь к Пат, приоткрыл ее слегка и впустил собаку. Сам же остался в коридоре, крепко держа поводок, и ждал. Но вместо голоса Пат вдруг раздался бас фрау Залевски:
– О Боже мой!
Облегченно вздохнув, я заглянул в комнату. Я боялся только первой минуты наедине с Пат. Теперь мне стало легко. Фрау Залевски была надежным амортизатором. Она величественно восседала у стола за чашкой кофе. Перед ней в каком-то мистическом порядке были разбросаны карты. Пат сидела рядом. Ее глаза блестели, и она жадно слушала предсказания.
– Добрый вечер, – сказал я, внезапно повеселев.
– Вот он и пришел, – с достоинством сказала фрау Залевски. – По короткой дорожке в вечерний час… а рядом черный король.
Собака рванулась, прошмыгнула между моих ног и с громким лаем выбежала на середину комнаты.
– Господи! – закричала Пат. – Да ведь это ирландский терьер!
– Восхищен твоими познаниями! – сказал я. – Несколько часов тому назад я этого еще не знал.
Она нагнулась, и терьер бурно кинулся к ней.
– Как его зовут, Робби?
– Понятия не имею. Судя по прежнему владельцу, Коньяк, или Виски, или что-нибудь в этом роде.
– Он принадлежит нам?
– Да, насколько одно живое существо может принадлежать другому.
Пат задыхалась от радости.
– Мы назовем его Билли, ладно, Робби? Когда мама была девочкой, у нее была собака Билли. Мама мне часто о ней рассказывала.
– Значит, я хорошо сделал, что привел его? – спросил я.
– А он чистоплотен? – забеспокоилась фрау Залевски.
– У него родословная как у князя, – ответил я. – А князья чистоплотны.
– Пока они маленькие… А сколько ему?..
– Восемь месяцев. Все равно что шестнадцать лет для человека.
– А по-моему, он не чистоплотен, – заявила фрау Залевски.
– Его просто надо вымыть, вот и все.
Пат встала и обняла фрау Залевски за плечи. Я обмер от удивления.
– Я давно уже мечтала о собаке, – сказала она. – Мы можем его оставить здесь, правда? Ведь вы ничего не имеете против?
Матушка Залевски смутилась в первый раз с тех пор, как я ее знал.
– Ну что ж… пусть остается… – ответила она. – Да и карты были такие. Король приносит в дом сюрприз.
– А в картах было, что мы уходим сегодня вечером? – спросил я.
Пат рассмеялась:
– Этого мы еще не успели узнать, Робби. Пока мы только о тебе гадали.
Фрау Залевски поднялась и собрала карты.
– Можно им верить, можно и не верить. А можно верить, но наоборот, как покойный Залевски. У него всегда над так называемым жидким элементом была пиковая девятка… а ведь это дурное предзнаменование. И вот он решил, что должен остерегаться воды. А все дело было в шнапсе и пильзенском пиве.
Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
– Как чудесно приходить домой и заставать тебя. Каждый раз это для меня сюрприз. Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
– Мы правда уходим, Робби? – спросила она, не отводя лица.
– И даже все вместе, – ответил я. – Кестер и Ленц тоже. «Карл» уже стоит у парадного.
– А Билли?
– Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
– Нет еще. Я ждала тебя.
– Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
Она покачала головой:
– Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
Она включила свет перед зеркалом.
– А теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
– Потом, – сказал я. – Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного здесь.
Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял себе, чтобы женщина могла одеваться, болтая и смеясь; а если она это делала, значит, ей недоставало таинственности и неизъяснимого очарования вечно ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она убирала свои волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза на собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана действительности в далекие тысячелетия прошлого.
